Спустя некоторое время, показавшееся Вальтеру вечностью, он понял, что Йеттель больше не кричит. Она стояла перед ним с повисшими руками, ее плечи вздрагивали. Только тогда Вальтер наконец смог прикоснуться к ней, взять ее за руку. Молча он повел жену в дом.

Овуор, который обычно никогда не покидал кухню, не вскипятив чаю к ужину, стоял перед горящим камином, глядя на сложенные рядом поленья. Регина тоже была здесь. Она сняла резиновые сапоги и уселась с Руммлером под окном, как будто всегда там сидела. Собака лизала ей лицо, но она смотрела на пол, покусывая прядку волос и все время прижимаясь к массивному телу животного. Вальтер понял, что его дочь плачет. Ей больше ничего не нужно было объяснять.

— Мама обещала, — всхлипывала без слез Йеттель, — быть со мной, когда я буду рожать второго ребенка. Она мне твердо пообещала, когда Регина родилась. Ты разве не помнишь?

— Нет, Йеттель, не помню. От воспоминаний только хуже. Сядь-ка.

— Она правда мне обещала. А мама всегда держала свое слово.

— Тебе нельзя плакать, Йеттель. Слезы для таких, как мы, роскошь. Это цена, которую мы должны были заплатить за то, что спаслись. Теперь по-другому уже не будет. Ты не только дочь, но и мать.

— Это кто так говорит?

— Господь Бог. Он сказал мне это в лагере через Оху, когда я не хотел продолжать такую жизнь. И не беспокойся, Йеттель. Детей у нас больше не будет, пока не наступят спокойные времена. Овуор, принеси мемсахиб стакан молока.

Овуор еще дольше, чем в дни без соли, решал, какое же полено бросить в очаг. Вставая, он смотрел на Йеттель, хотя обращался к Вальтеру.

— Я, — сказал он языком, который долго не хотел слушаться его, — подогрею молоко, бвана. Если мемсахиб будет много плакать, у тебя опять не будет сына.

И он, не оборачиваясь, пошел к двери.

— Овуор, — крикнула Йеттель, и от безмерного удивления ее голос наконец снова стал сильным, — откуда ты знаешь?

— Все на ферме знают, что у мамы будет маленький, — сказала Регина, притянув голову Руммлера себе на колени. — Все, кроме папы.

Доктор Джеймс Чартере заметил, что у него подрагивает левая бровь, а внутри растет неприятное недоумение, когда его любимую картину, на которой были изображены великолепные охотничьи собаки, заслонили две неизвестные ему женщины. Они были от него еще по крайней мере в двух шагах и уже протянули ему руки. Этого было достаточно, чтобы понять: они с континента. Как всегда незаметно взглянув на маленькую желтую карточку возле чернильницы, доктор укрепился в своем подозрении. Под иностранным именем стояла заметка, что пациентку записала на прием администрация «Стагс хэд» [19].

С начала войны на отели нельзя было положиться. Очевидно, они были не в состоянии делать правильные выводы о благосостоянии гостей, которые изменили весь уклад жизни в колонии. Раньше в единственном отеле Накуру жили исключительно окрестные фермеры, которые, сдав детей в школу, разрешали себе провести пару свободных дней, наслаждаясь иллюзией жизни в большом городе, или им нужно было к врачу или по делам в какое-нибудь окружное учреждение. В те времена, которые Чартере уже обозначал как «старые добрые», хотя в действительности с тех пор не прошло и трех лет, в «Стагс» еще иногда останавливались охотники, в основном американцы. Это были крепкие симпатичные парни, которым уж точно не нужен был гинеколог и с которыми доктор мог, позабыв о профессиональных обязанностях, просто от души поболтать.

Чартере, который никогда не заставлял новых пациенток ждать дольше, чем это было необходимо, в этот раз, с трудом подавив вздох, дал себе время для дальнейших безрадостных размышлений. Ему больше не нравилось жить в Накуру. Если бы не эта война, то после смерти тетушки, оставившей ему неожиданно большое наследство, он мог бы позволить себе открыть практику в Лондоне. Он всегда мечтал жить на Харли-стрит, но, неосмотрительно женившись вторым браком на дочери фермера из Наиваши, почти потерял эту цель из виду. Молодая жена всегда могла заставить его поменять точку зрения, а теперь она так панически боялась блицкрига, что ни в коем случае не соглашалась на переезд в Лондон. Он утешал себя выросшим чувством собственного достоинства, в котором отказывал себе долгие годы, и больше не принимал пациенток не своего круга.

Скрупулезно соскребая с оконного стекла дохлую муху, он рассматривал в него посетительниц, без приглашения усевшихся на стулья перед его столом, между прочим, совсем недавно обитые. Сомневаться не приходилось — та, что помоложе, была явно не его круга и проникла она сюда только по невнимательности мисс Коллинз, работавшей у него всего месяц и еще не развившей чутье на важные для него вещи.

Старшую, подумал Чартере с налетом некоторого интереса, который перед лицом неизбежно надвигавшегося неприятного разговора был весьма неуместен, можно было бы принять за леди из английской провинции, не открывай она рта. Она была стройной, ухоженной, казалась весьма уверенной в себе особой, и у нее были красивые светлые волосы, которые очень нравились ему у женщин.

Она походила на норвежку, такая же изящная. В любом случае, по ней было видно, что эта дама привыкла ходить по дорогим врачам.

Пациентка была по меньшей мере на шестом месяце, и, как видел Чартере, здоровье у нее было не в том состоянии, которое он так ценил у беременных, когда не ожидалось никаких неприятных осложнений. На ней было платье в цветочек, показавшееся ему типичным для континентальной моды тридцатых годов. Смешной белый кружевной воротничок выглядел почти гротескно и напомнил ему о мелкобуржуазных дамах Викторианской эпохи и о том обстоятельстве, что как раз с этим сословием он до сих пор никогда не сталкивался. Платье подчеркивало грудь и делало из живота шар, что Чартере допускал только непосредственно перед родами. Определенно, женщина уже на первом месяце беременности ела за двоих. Этих иностранцев никак не отучить от их нелепых привычек. Она была бледна и напряжена, запугана, как служанка, ожидающая внебрачное дитя, и притом всем своим видом показывала, что беременность для нее — наказание. Эта точно ныла по любому поводу. Чартере откашлялся. Он не много общался с людьми с континента, но впечатления были незабываемые. Все они отличались чрезвычайной чувствительностью и не могли вытерпеть боль, когда это было нужно.

В первые военные месяцы Чартере помог разродиться близнецами жене одного еврея-фабриканта. Пароходы стали ходить реже, и супругам не удалось вовремя вернуться в Англию. Они, правда, были очень вежливы и даже, не сказав ни слова, уплатили сильно завышенный гонорар, который Чартере в кругу коллег называл «компенсацией врачу за моральный ущерб». И все-таки этот случай он вспоминать не любил. Он показал ему, что у еврейской нации не хватает дисциплины, чтобы в решающий момент стиснуть зубы.

Тогда доктор Чартере решил, что больше никогда не станет связываться с пациентками, которые не соответствуют его менталитету. Не собирался он и в этот раз делать исключение, которое только обременило бы обе стороны. И уж точно не для женщины, у которой, очевидно, даже платья, подходящего для такого случая, не было.

Когда Чартере уже не мог придумать, что бы ему еще такого сделать с окном, которое он уже несколько раз открыл и закрыл, он обернулся наконец к своим посетительницам. Смутившись, доктор заметил, что блондинка уже что-то говорила. Да, это было как раз то, чего он и боялся. Акцент у нее был исключительно неприятный, совсем без того очаровательного норвежского звучания, которое он слышал в новых милых фильмах.

Блондинка как раз сказала:

— Меня зовут Хан, а это миссис Редлих. Она себя плохо чувствует. Начиная с четвертого месяца.

Чартере снова откашлялся. Это было не приятное покашливание, а звук с точно дозированной резкостью, который давал понять, что о дальнейшей доверительности не может быть и речи, пока ситуация не прояснится.