Отель в Наро Мору видал лучшие дни. Перед войной отсюда начинали свои восхождения альпинисты. Но с началом мобилизации гостей здесь не обслуживали. Однако Мартин мог быть как очаровательным, так и упрямым. Он позаботился, чтобы вызвали повара и накрыли обед в саду. Овуора и Кимани разместили в комнатах для персонала, но сразу после обеда они вернулись, чтобы посмотреть на гору. Йеттель спала в шезлонге, а Руммлер посапывал у ее ног.

— Йеттель выглядит как раньше, — сказал Мартин. — И ты тоже, — торопливо прибавил он.

— Ну, я уж не такой бедняк, зеркало у меня есть. Знаешь, я так и не смог сделать Йеттель счастливой.

— Йеттель вообще нельзя сделать счастливой. Ты не знал?

— Знал. Правда, вовремя не догадался. Но я ни в чем ее не упрекаю. Она не очень осторожно выбрала себе мужа. У нас были тяжелые времена. Мы потеряли ребенка.

— Вы потеряли себя, — сказал Мартин.

Овуор сделал уши достаточно широкими для ветра, который посылала гора. Еще никогда он не слышал, чтобы бвана аскари говорил голосом, который был как вода, прыгавшая по маленьким камушкам. Кимани видел лишь глаза своего бваны и кашлял солью.

— Сейчас мне не хватает только Регины, — объявил Мартин вечером, после возвращения из Наро Мору. — Не поеду на войну, не увидев ее. Я так радовался нашей встрече.

— У нее каникулы только через неделю.

— Мне как раз уезжать через неделю. А как вы ее забираете из школы?

— Эта проблема встает каждые три месяца. Все это время мы места себе не находим. Если мы хорошо ведем себя, ее привозит бур с соседней фермы.

— Бур, — повторил Мартин с отвращением. — Вот до чего дошло! Такое нельзя говорить в лицо южноафриканцу! Я ее заберу. Один. Лучше всего — в четверг. Завтра мы пошлем ей телеграмму.

— Скорее мы поедем в Бреслау и выбьем нацистам в ратуше все окна. Школа не отдает детей ни на один день раньше. Они даже не разрешили Регине навестить Йеттель в больнице, хотя ее врач специально позвонила в школу. Там тюрьма. Регина об этом не говорит, но мы давно это знаем.

— Ну, посмотрим, посмеют ли они в чем-нибудь отказать своим мужественным солдатам. В четверг я встану перед этой проклятой школой и буду петь «Rule Britannia» [43]до тех пор, пока они не отдадут мне ребенка.

Мистер Бриндли пошуршал бумагами и спросил:

— Кто такой сержант Мартин Баррет?

Регина уже хотела открыть рот, когда вдруг поняла, что ответ не приходит ей в голову. Она еще беспомощней пожевала свое смущение, которое нападало на нее, как бессонная собака на ночного воришку, когда она стояла в кабинете директора. С усилием, которого обычно ей не требовалось, она напрягла память, вспоминая все книги, какие давал ей читать мистер Бриндли за последние недели, но названное имя не пробудило никаких ассоциаций.

Регина давно отвыкла зависеть от слов. Теперь ей представлялось, что она по какому-то необъяснимому недосмотру разрушила лучшее волшебство своей жизни, оказавшись недостойной его. Она испуганно протянула руку, чтобы удержать единственную силу, которая могла сделать из школы крохотный остров, на котором было разрешено жить только Чарльзу Диккенсу, мистеру Бриндли и ей самой. И уже давно.

Регина разбиралась в этом лучше любой своей одноклассницы. Даже Инге не догадывалась о величайшей тайне мира. Одна фея, которая жила в течение ужасных трех школьных месяцев в кустах перца в Накуру, а в каникулы — в цветке гибискуса, на краю самого большого поля льна в Ол’ Джоро Ороке, разделила мистера Бриндли на две половинки. Та половинка, которую все знали и боялись, не любила детей, была злой, несправедливой и состояла только из школьного распорядка, строгости, наказаний и тростниковой палки.

А заколдованная половинка мистера Бриндли была ласковой, как дождь, который за одну ночь подарил иссохшим розам, выросшим из семян ее деда, новую жизнь. Этот чужой мужчина, который странным образом тоже носил имя Артура Бриндли, любил Дэвида Копперфилда и Николаса Никльби, Оливера Твиста, бедного Боба Крэтчита и его малютку Тима [44]. Особенно мистер Бриндли любил, конечно, маленькую Нелл. Регина даже подозревала его в любви к «проклятым беженцам» из Ол’ Джоро Орока, но она редко позволяла себе такие мысли, потому что знала, что феи не любят тщеславных людей.

Прошло уже много времени с тех пор, как мистер Бриндли в первый раз назвал ее маленькой Нелл. Но она хорошо помнила тот момент, когда началось волшебство: в конце концов, не каждый день еврейским девочкам раздают английские имена. С годами этот повторявшийся и, к сожалению, слишком короткий отрезок времени, в течение которого Регина могла называться милым и легко произносимым именем, стал игрой, с такими же прекрасными строгими правилами, соблюдения которых дома от нее требовали Овуор и Кимани.

Директор часто вызывал к себе Регину в единственный за весь день свободный час, между домашними заданиями и ужином. В первую ужасную секунду его рот был очень маленьким, а в глазах горели искорки, как у жадного Скруджа из «Рождественской песни». Пока Регина, сдерживая дыхание, проделывала те несколько шагов, что вели от двери к письменному столу, мистер Бриндли делал вид, будто позвал ее только для того, чтобы наказать.

Но через некоторое время, всегда казавшееся Регине очень долгим, он вставал, выпускал изо рта воздух, гасил в глазах огонь, улыбался и доставал книгу из шкафа с золотым ключиком. В особо хорошие дни маленький ключик превращался во флейту, на которой Пан, божество голубых полей льна и зеленых холмов, играл в час длинных теней. Книга, всегда Диккенс, была в мягком переплете из темно-красной кожи; разделенный на две половинки директор всегда говорил, пока Регина, смущаясь, будто ее поймали за нарушением школьных правил, брала протянутую книгу:

— Через три недели принесешь назад и расскажешь, о чем прочитала.

Редко бывало такое, что Регина, возвращая книгу, не могла ответить мистеру Бриндли на вопросы. За последний месяц перед каникулами они часто подолгу говорили о чудесных историях, которые Диккенс рассказывал только им двоим, что Регина опаздывала на ужин. Но наказания, налагаемые на нее учительницей, надзиравшей за порядком в столовой и делавшей вид, будто она не знает, где была девочка, были легки по сравнению с радостью от вечного волшебства.

На каникулах, после смерти малыша, Регина в первый раз попробовала рассказать об этом отцу, но тот называл фей «английской белибердой» и, кроме Оливера Твиста, который ему вовсе не нравился, не встречался ни с одним человеком из тех, что были знакомы Диккенсу, мистеру Бриндли и ей самой. Регина не хотела волновать отца, поэтому говорила о Диккенсе только тогда, когда слова опережали мысли.

— Я спросил тебя, — нетерпеливо повторил директор, — кто такой сержант Мартин Баррет.

— Не знаю, сэр.

— Как это не знаешь?

— Не знаю, — сказала Регина смущенно. — Ни в одной книге, которую вы мне давали, нет никакого сержанта. Я бы запомнила, сэр. Точно бы запомнила.

— Проклятье, малютка Нелл, я не про Диккенса говорю.

— Простите, сэр. Я не знала. То есть я и подумать не могла.

— Я говорю о мистере Баррете. Он тебе прислал телеграмму.

— Мне, сэр? Он послал мне телеграмму? Я еще никогда не видела телеграмм.

— Вот, — сказал директор, протягивая бумагу, — прочти вслух.

— «Заберу тебя четверг. Проинформируй директора, — прочитала Регина, слишком поздно заметив, что ее голос был излишне громким для чувствительных ушей мистера Бриндли. — Через неделю еду фронт», — прошептала она.

— Может, у тебя есть дядя с таким именем? — спросил мистер Бриндли, на одну ужасную секунду превратившись в Скруджа накануне Рождества.

— Нет, сэр. У меня только две тети. Им пришлось остаться в Германии. Я каждый вечер молюсь за них, но негромко, потому что молиться надо по-немецки.