— Знаешь, первое правило мамы, солнышко?

Она знала, но всегда отвечала одинаково:

— Нет, мамочка. Что это за первое правило мамы?

— Что ты моя, что я от тебя никогда не откажусь. Что бы ни случилось, какие бы трудности нас ни ожидали, даже если…

— …ветер перестанет дуть, солнце перестанет светить и звезды перестанут сиять, — заканчивала она.

Это все, что мне нужно было сделать, и она расслаблялась и успокаивалась.

Первое правило мамы.

Я могу начать с этого.

Паника проходит.

На время.

Мы выходим из самолета. Бонни идет за мной.

Охранники провожают нас до дома, всю дорогу едут за нашей машиной. На улице прохладно, небольшой туман. Шоссе только начало заполняться машинами, скорость невысокая. Машины напоминают мне муравьев, дожидающихся солнца, чтобы согреться.

В машине тишина. Бонни не говорит, я тоже, занятая своими беспокойными мыслями.

Я много думаю об Алексе. Мне до вчерашнего дня и в голову не приходило, как мало я думала о ней после ее смерти. Она стала для меня… чем-то неясным. Мутное лицо на расстоянии. Я теперь понимаю, что в моих снах про Сэндса она и была той туманной фигурой. Письмо от Джека-младшего и воспоминания сделали ее ясной и четкой.

Теперь она представляется мне ослепительной, живой, болезненной красотой. Воспоминания о ней как симфония, которую включили слишком громко. Болят уши, но нет сил перестать слушать.

Это симфония о материнстве, о самоотверженной, безоглядной любви, о любви всем существом. Это симфония о страсти, способной затмить солнце. О бездонной надежде и безумном счастье.

Господи, как же я ее любила! Больше, чем любила себя, больше, чем любила Мэтта.

Я знаю, почему ее лицо так расплывалось во сне. Потому что мир без нее невыносим.

Но вот она я, все выношу. Но что-то надорвалось во мне, и эта рана никогда не заживет.

И я рада.

Потому что я хочу чувствовать эту боль вечно.

Когда мы через двадцать минут подъезжаем к дому и выходим из машины, агенты молча кивают мне, давая понять, что они тут, при исполнении.

— Подожди секундочку, солнышко, — говорю я Бонни.

Подхожу к их машине. Стекло со стороны водителя опушено. Я улыбаюсь, узнав одного из агентов. Дик Кинан. Он был моим наставником в Квонтико, когда я училась в академии. Ему уже за сорок, и он решил закончить свою карьеру работой «на земле». Он крупный мужчина, старожил ФБР, у него короткая стрижка и все такое прочее. Он любитель шуток и отменный стрелок.

— Кто тебе дал это задание, Дик? — спрашиваю я.

Он улыбается:

— Заместитель директора Джонс.

Я киваю. Само собой.

— Кто это с тобой?

Второй полицейский моложе Дика и меня. Новичок, с трудом верящий своему счастью — он настоящий агент ФБР. С удовольствием думает о перспективе день за днем сидеть в машине и ничего не делать.

— Ганнибал Шантц, — говорит он и протягивает мне через окно руку для приветствия.

— Ганнибал, надо же! — ухмыляюсь я и жму его руку.

Он пожимает плечами. Я вижу, что у парня хороший характер. Невозможно вывести его из себя, немыслимо не любить.

Я обращаюсь к Кинану:

— Тебе рассказали, в чем дело, Дик?

Немного напряженный кивок.

— Да. Маленькая девочка. Да, я знаю, каким образом она у тебя оказалась.

— Хорошо. Давай разберемся с приоритетами: она главная твоя ответственность. Понял? Если придется выбирать, ехать за ней или за мной, я хочу, чтобы ты ехал за ней.

— Понятно.

— Спасибо. Приятно было познакомиться, Ганнибал.

Я успокоенная ухожу к Бонни, которая ждет меня около дома.

Пока я ехала в машине, у меня было время подумать, почему я после всего, что случилось, не поменяла местожительство. Я поняла, что осталась в этом доме из-за упрямства. Или глупости. Но как бы там ни было, этот дом олицетворяет основную черту моего характера. Отказаться от него — все равно что отказаться от себя. Без него мне точно никогда не собрать себя в единое целое.

Я знаю, будут призраки. Но я никуда не уеду.

Мы на кухне. Я спрашиваю Бонни без всяких предварительных раздумий:

— Есть хочешь, солнышко?

Она смотрит на меня и кивает.

Я довольна и тоже киваю в ответ. Первое правило мамы: люби своего ребенка. Второе правило мамы: накорми своего ребенка.

— Давай посмотрим, что у нас в холодильнике.

Она идет за мной, я открываю холодильник, заглядываю внутрь. «Научи их охотиться», — думаю я и с трудом сдерживаю истерический смех. Ситуация в холодильнике удручающая. Остатки арахисового масла в банке и молоко, которое забыло про свой срок годности.

— Прости, детка. Похоже, придется съездить в магазин.

Я тру глаза и тихо вздыхаю: «Господи, как же я устала!» Но существует родительский принцип. Это даже не правило — закон природы. Он гласит: «Дети — ваши, вы за них в ответе». Что ж, скверно, что вы устали, но что поделать, если они не умеют водить машину и у них нет денег.

Ладно, проехали. Я смотрю на Бонни и улыбаюсь:

— Давай съездим и все купим.

Она отвечает мне прямым взглядом, потом улыбается и кивает головой.

Вот так.

Я хватаю сумку и ключи:

— По коням!

Я велю Кинану и Шантцу оставаться у дома. Я могу сама о себе позаботиться, кроме того, мне куда важнее знать, что никто не будет меня ждать с ножом в доме, когда мы вернемся.

Мы движемся вдоль полок супермаркета «У Ральфа».

— Показывай, солнышко, — говорю я Бонни. — Я не знаю, что ты любишь.

Я толкаю тележку и иду за Бонни, которая медленно и внимательно оглядывает полки. Каждый раз, когда она показывает пальцем, я хватаю упаковку и смотрю на этикетку, чтобы запомнить. Слышу громкий низкий голос у себя в голове. «Макароны с сыром, — гудит голос. — Спагетти с мясным соусом — без грибов. Ни за что, под страхом смерти. „Фритос“, острые и сочные». Пищевые заповеди. Ключики к Бонни: очень важно.

Мне кажется, что внутри у меня начинает двигаться что-то заржавевшее и пропыленное, одно скрипучее колесико цепляется за другое. Любовь, кров, макароны и сыр. Это все естественно и правильно.

«Как езда на велосипеде, детка», — слышу я голос Мэтта.

— Может быть, — бормочу я в ответ.

Я так увлекаюсь беседой с самой собой, что упускаю момент, когда Бонни останавливается, и едва не наезжаю на нее тележкой и слабо улыбаюсь:

— Прости, солнышко. Мы все взяли?

Она улыбается и кивает. Все сделано.

— Тогда поедем домой и поедим.

«Проблема не в умении ездить на велосипеде, — внезапно осознаю я. — Дело в том, что изменился путь, по которому едет этот велосипед. Любовь, кров, макароны, сыр. Разумеется. Но есть еще немой ребенок и новоиспеченная мамаша, которая напугана, разговаривает сама с собой и вообще малость не в себе».

Я разговариваю по телефону с женой Алана и одновременно наблюдаю, как Бонни с жадностью поглощает макароны. «Дети становятся прагматиками, когда речь заходит о еде», — думаю я. Я знаю, что небо падает, но, послушайте, есть-то все равно надо!

— Я так тебе благодарна, Элайна. Алан рассказал мне про ваши дела, и я никогда бы…

Она перебивает меня:

— Пожалуйста, прекрати, Смоуки. — У нее мягкий укоряющий голос. Он заставляет меня подумать о Мэтте. — Тебе нужно время, чтобы со всем разобраться, а маленькой девочке нужен присмотр, когда тебя нет дома. Это же временно. — Я молчу, в горле застрял комок. Кажется, она это чувствует, такой уж она человек. — У тебя все образуется, Смоуки. Ты сделаешь для нее все, что сможешь. Ты была замечательной мамой для Алексы. И с Бонни у тебя все получится.

При этих словах на меня набегает тьма скорби и благодарности. Я откашливаюсь и хрипло говорю:

— Спасибо.

— Никаких проблем. Позвони, когда тебе понадобится моя помощь.

Не дождавшись ответа, она вешает трубку. Элайна всегда умеет поставить себя на место другого. Она согласна присмотреть за Бонни, если мне понадобится отлучиться. Без своих колебаний и моих просьб.