Ты хочешь знать, Панжас, как здесь твой друг живет?

Проснувшись, облачась по всем законам моды,

Час размышляет он, как сократить расходы

И как долги отдать, а плату взять вперед.

Потом он мечется, он ищет, ловит, ждет,

Хранит любезный вид, хоть вспыльчив от природы.

Сто раз переберет все выходы и входы.

Замыслив двадцать дел, и двух не проведет.

То к папе на поклон, то письма, то доклады,

То знатный гость пришел и — рады вы, не рады —

Наврет с три короба он всякой чепухи.

Те просят, те кричат, те требуют совета,

И это каждый день, и, веришь, нет просвета…

Так объясни, Панжас, как я пишу стихи.

Пока мы тратим жизнь, и длится лживый сон,

Которым на крючок надежда нас поймала,

Пока при дяде я, Панжас — у кардинала,

Маньи — там, где велит всесильный Авансон,—

Ты служишь королям, ты счастьем вознесен,

И славу Генриха умножил ты немало

Той славою, Ронсар, что гений твой венчала

За то, что Францию в веках прославил он.

Ты счастлив, друг! А мы среди чужой природы,

На чуждом берегу бесплодно тратим годы,

Вверяя лишь стихам все, что терзает нас.

Так на чужом пруду, пугая всю округу,

Прижавшись крыльями в отчаянье друг к другу,

Три лебедя кричат, что бьет их смертный час.

Ты помнишь, мой Лагэ, я собирался в Рим,

И ты мне говорил (мы у тебя сидели):

«Запомни, Дю Белле, каким ты был доселе,

Каким уходишь ты, и воротись таким».

И вот вернулся я — таким же, не другим,

Лишь то, что волосы немного поседели,

Да чаще хмурю бровь, и дальше стал от цели,

И только мучаюсь, все мучаюсь одним.

Одно грызет меня и гложет сожаленье.

Не думай, я не вор, не грешен в преступленье,

Но сам обрек себя на трехгодичный плен,

Сам обманул себя надеждою напрасной

И растерял себя из жажды перемен,

Когда уехал в Рим из Франции прекрасной.

Блажен, кто странствовал, подобно Одиссею,

В Колхиду парус вел за золотым руном

И, мудрый опытом, вернулся в отчий дом

Остаток дней земных прожить с родней своею.

Когда же те места я посетить сумею,

Где каждый камешек мне с детских лет знаком,

Увидеть комнату с уютным камельком,

Где целым княжеством, где царством я владею!

За это скромное наследие отцов

Я отдал бы весь блеск прославленных дворцов

И все их мраморы — за шифер кровли старой,

И весь латинский Тибр, и гордый Палатин

За галльский ручеек, за мой Лире один,

И весь их шумный Рим — за домик над Луарой.

Я ие люблю Двора, но в Риме я придворный,

Свободу я люблю, но должен быть рабом.

Люблю я прямоту — льстецам открыл свой дом,

Стяжанья враг — служу корыстности позорной;

Не лицемер — учу язык похвал притворный,

Чту веру праотцев, но стал ее врагом.

Хочу лишь правдой жить, но лгу, как все кругом,

Друг добродетели — терплю порок тлетворный;

Покоя жажду я — томлюсь в плену забот,

Ищу молчания — меня беседа ждет,

К веселью тороплюсь — мне скука ставит сети,—

Я болен, но всегда в карете иль верхом.

В мечтах — я музы жрец, на деле — эконом.

Ну можно ли, Морель, несчастней быть на свете!

Блажен, кто устоял и низкой лжи в угоду

Высокой истине не шел наперекор,

Не принуждал перо кропать постыдный вздор,

Прислуживаясь к тем, кто делает погоду.

А я таю свой гнев, насилую природу,

Чтоб нестерпимых уз не отягчить позор,

Не смею вырваться душою на простор

И обрести покой иль чувству дать свободу.

Мой каждый шаг стеснен — безропотно молчу.

Мне отравляют жизнь, и все ж я не кричу.

О, мука все терпеть, лишь кулаки сжимая!

Нет боли тягостней, чем скрытая в кости!

Нет мысли пламенней, чем та, что взаперти!

И нет страдания сильней, чем скорбь немая!

Когда б я ни пришел, ты, Пьер, твердишь одно:

Что, видно, я влюблен, что сохну от ученья,

Что книги да любовь — нет худшего мученья,

От них круги в глазах и в голове темно.

Но верь, не в книгах суть, и уж совсем смешно,

Что ты любовные припутал огорченья,—

От службы вся беда, от ней все злоключенья —

Мне над конторкою зачахнуть суждено.

С тобой люблю я, Пьер, беседовать, но если

Ты хочешь, чтобы я не ерзал, сидя в кресле.

Не раздражай меня невежеством своим!

Побрей меня, дружок, завей, а ради скуки

Ты б лучше сплетничал, не трогая науки,

Про папу и про все, о чем толкует Рим.

Ты Дю Белле чернишь: мол, важничает он.

Не ставит ни во что друзей. Опомнись, милый,

Ведь я не князь, не граф, не герцог (бог помилуй!)

Не титулован я и в сан не возведен.

И честолюбью чужд, и тем не уязвлен,

Что не отличен был ни знатностью, ни силой,

Зато мой ранг — он мой, и лишь недуг постылый,

Лишь естество мое диктует мне закон.

Чтоб сильным угодить, не стану лезть из кожи,

Низкопоклонствовать, как требуют вельможи,

Как жизнь теперь велит, — забота не моя.

Я уважаю всех, мне интересен каждый.

Кто поклонился мне, тому отвечу дважды,

Но мне не нужен тот, кому не нужен я.