Она рассмеялась.

— Так уж и быть, я тебя прощаю. Сама виновата. Надо было задергивать занавески.

Повисло долгое молчание, наполненное тысячей невысказанных слов. Я чуял ее напряжение, мурашками разбегавшееся по коже, слышал, как часто-часто колотится у нее сердце. Так просто было преодолеть те несколько дюймов, что отделяли мои губы от ее губ. Мне показалось, что я улавливаю в ее сердцебиении призыв: «Ну давай же, поцелуй меня». Обычно я хорошо чувствую чужое настроение, но с Грейс я не мог отделить то, что, как мне казалось, она думает, от того, чего хотелось мне самому.

Она негромко прыснула; это было ужасно мило и совершенно не вязалось с моим о ней представлением.

— Я умираю с голоду, — сказала она наконец. — Пойдем поищем что-нибудь на завтрак, а то уже обед скоро.

Я выбрался из постели, Грейс — следом за мной. Я остро чувствовал ее ладони на моей спине, подталкивающие меня к выходу из комнаты. Вместе мы дошлепали до кухни. Яркий солнечный свет бил в стеклянную дверь террасы и отражался от белых столешниц и кафеля на стенах, заливая и то и другое белым сиянием. Поскольку я уже успел побывать на кухне и разведать, где что лежит, я начал выкладывать из шкафчиков продукты.

Все это время Грейс хвостом ходила за мной, то касалась моего локтя, то как бы ненароком проводила ладонью по моей спине. Краешком глаза я видел, как она жадно разглядывает меня, когда думает, что я на нее не смотрю. Все было так, как будто я никогда и не превращался в человека, а все так же следил за ней из чащи леса, а она все так же сидела на качелях и смотрела на меня с восхищением в глазах.

В каком бы обличье я ни предстал,

Глаза не меняются никогда.

В них видно то, что таится в сердце, —

Ты моя и только моя навсегда.

— О чем ты думаешь?

Я разбил яйцо в сковороду и налил ей стакан сока человеческими пальцами, которые внезапно стали для меня драгоценностью.

Грейс рассмеялась.

— О том, что ты готовишь мне завтрак.

Это был слишком простой ответ; я не знал, можно ли ему верить. У меня самого в голове теснилась тысяча мыслей.

— А еще о чем?

— О том, что это ужасно мило с твоей стороны. О том, что ты, надеюсь, умеешь готовить яичницу. — Тут ее взгляд на миг перепорхнул со сковороды на мои губы, и я понял, что на уме у нее отнюдь не одна яичница. Она поспешно отвернулась и опустила жалюзи, мгновенно изменив атмосферу в кухне. — Что-то свет глаза режет.

Солнечные лучи просачивались сквозь жалюзи, горизонтальными полосами прочерчивали широко расставленные карие глаза Грейс и четко обрисованную линию ее губ.

Только я снял с огня сковороду и разложил яичницу по тарелкам, как из тостера выскочил поджаренный хлеб. Я потянулся за ним одновременно с Грейс, и получился один из тех идеальных киношных моментов, когда герои случайно соприкасаются руками и всем становится понятно, что сейчас они будут целоваться. Только в нашем случае, когда я наклонился за тостом, Грейс каким-то образом оказалась в кольце моих рук, зажатая между столом и краем холодильника. Донельзя смущенный собственной неловкостью, я сообразил, что это тот самый идеальный момент, только когда увидел запрокинутую голову Грейс и ее закрытые глаза.

Я поцеловал ее. Легонько коснулся губами ее губ, ничего животного. Даже в такой миг я разобрал поцелуй по косточкам: ее возможные реакции, ее возможные интерпретации, мурашки, разбежавшиеся у меня по коже, несколько секунд, прошедшие от момента, когда я коснулся ее губ, до того, как она открыла глаза.

Грейс улыбнулась.

— И это все? — поддразнила она меня, но нежный голос не вязался с колкими словами.

Я снова нашел ее губы своими, и на сей раз поцелуй был совсем иным. Стоило ждать этого поцелуя шесть лет, чтобы ощутить сейчас, как оживают под моими губами ее губы, пахнущие апельсином и желанием. Ее пальцы пробежали по моим волосам, сомкнулись у меня на шее, такие живые и прохладные на моей разгоряченной коже. Я был как зверь, дикий и укрощенный одновременно, от меня остались одни клочья, и в то же время я никогда не был целостней. Впервые за всю свою человеческую жизнь я не пытался ни параллельно складывать слова в стихи, ни сохранить этот миг в памяти, чтобы обдумать впоследствии.

Впервые за всю свою жизнь

я находился здесь

и больше нигде.

А потом я открыл глаза, и остались лишь Грейс и я, Грейс и я — и ничего больше. Она, плотно сжимающая губы, словно пыталась сохранить мой поцелуй внутри, и я, силящийся удержать этот миг, как будто он был хрупкой птахой в моих ладонях.

Бывают дни, похожие на витражные окна, когда сотни маленьких кусочков, различающихся по цвету и настроению, собранные вместе, складываются в завершенную картину. Последние сутки были из их числа. Ночь в больнице — один участок, болезненно-зеленый и мерцающий. Темные предрассветные часы, которые я провел в постели Грейс, составляли второй, пурпурный и дымчатый. Затем морозно-голубое напоминание о моей другой жизни сегодня утром, и наконец сверкающий прозрачный участок — наш поцелуй.

На теперешнем участке мы сидели на потертом сиденье видавшего виды «форда-бронко» на краю заброшенной, заросшей автостоянки на окраине города. Смутно начинала вырисовываться общая картина, зыбкий портрет чего-то такого, что я всегда считал для себя недоступным.

Грейс задумчиво погладила руль и обернулась ко мне.

— Давай сыграем в «Двадцать вопросов».

Я удобно устроился на пассажирском сиденье с закрытыми глазами, греясь в лучах послеполуденного солнца, бивших сквозь лобовое стекло. Мне было хорошо.

— А ты разве не собираешься посмотреть на машины? Вообще-то, когда идешь что-то покупать, не мешает для начала рассмотреть все, что предлагают. Это правило любого шопинга.

— Я в шопинге не спец, — сказала Грейс. — Обычно я вижу то, что мне нужно, и беру это.

Мне стало смешно. Я уже начинал понимать, насколько подобное заявление в духе Грейс.

Она шутливо насупилась и скрестила руки на груди.

— Вернемся к вопросам. Это даже не обсуждается.

Я оглядел площадку, чтобы убедиться, что ее владелец еще не успел отбуксировать из леса машину Грейс, — здесь, в Мерси-Фоллз, буксировкой и продажей подержанных автомобилей занималась одна и та же компания.

— Ладно. Только, чур, неудобных вопросов не задавать.

Грейс придвинулась ко мне поближе и чуть сгорбилась, застыв в позе, которая была зеркальным отражением моей собственной. Судя по всему, это и был первый вопрос: ее бедро, прижатое к моему бедру, ее плечо, соприкасающееся с моим плечом, ее туго зашнурованная кроссовка поверх моего поношенного ботинка. Сердце у меня заколотилось, дав ей ответ лучше всяких слов.

Голос Грейс прозвучал по-деловому, как будто она понятия не имела, что со мной делает.

— Я хочу узнать, из-за чего ты превращаешься в волка.

Это было просто.

— Когда температура снижается, я становлюсь волком. Пока холодно только по ночам, а днем тепло, я чувствую приближение превращения, а потом холодает окончательно, и я превращаюсь в волка до самой весны.

— И все остальные тоже?

Я кивнул.

— Чем дольше ты волк, тем теплее должно быть, чтобы ты превратился в человека. — Я немного помолчал, решая, говорить ей сейчас об этом или нет. — Никто не знает, сколько лет будет превращаться туда-сюда. Для каждого волка этот срок свой.

Грейс молча смотрела на меня — точно с таким же выражением она смотрела на меня шесть лет назад, лежа на снегу. Сейчас я мог расшифровать его не больше, чем тогда. Горло у меня перехватило в ожидании ее ответа, но, к счастью для меня, она задала следующий вопрос.

— И сколько вас таких?

Я не мог назвать ей точную цифру, потому что многие из нас больше не были людьми.

— Около двадцати.