За окном завыл волк, негромко и пронзительно, за ним еще один. Ночной хор звучал все громче и громче, в нем недоставало скорбного голоса Сэма, но он все равно был великолепен. Сердце у меня защемило от непонятной тоски, а Сэм на полу негромко заскулил. Этот рвущий душу звук, застрявший где-то посередине между миром людей и миром волков, заставил меня очнуться.

— Ты скучаешь по ним? — прошептала я.

Сэм выбрался из своей импровизированной постели и остановился у окна, обхватив себя руками, — незнакомый силуэт на темном фоне.

— Нет. Да. Не знаю. Мне от этого... тошно. Как будто я здесь чужой.

Как это знакомо. Я попыталась выдавить из себя что-то такое, что могло бы его ободрить, но так и не придумала ничего, что прозвучало бы искренне.

— Но я такой, какой есть, — с вызовом произнес он, вздернув подбородок. Не знаю, кого он хотел убедить, меня или себя.

Он стоял у окна, пока волчий вой не достиг своего крещендо, и на глазах у меня выступили слезы.

— Иди сюда, поговорим, — сказала я, чтобы отвлечься самой и отвлечь Сэма. Он обернулся, но я не могла разглядеть его лица. — На полу холодно, спину застудишь. Давай забирайся ко мне.

— А как же твои родители? — спросил он, в точности как тогда в больнице. Я совсем почти уже собралась поинтересоваться, почему они так его волнуют, как вспомнила историю, которую он рассказал мне о своих родителях, и нежные бугристые рубцы у него на запястьях.

— Ты не знаешь моих предков.

— Где они, кстати? — спросил Сэм.

— Наверное, на вечеринке по случаю открытия галереи. Моя мама художница.

— Сейчас три часа ночи, — с сомнением в голосе напомнил он.

— Забирайся давай, — громче, чем намеревалась, сказала я. — Надеюсь, ты будешь хорошо себя вести. И не вздумай отбирать у меня одеяло. — Он все еще колебался, и я попросила: — Поторопись, пока не рассвело.

Он послушно поднял с пола подушку, но перед кроватью снова замялся. В темноте я с трудом различила мрачное выражение, с которым он обозревал запретную территорию кровати. Я не знала, то ли умилиться его нежеланию разделить постель с девушкой, то ли возмутиться, что я, очевидно, кажусь ему недостаточно привлекательной, раз в ответ на мое предложение он не бросился тут же на матрас рядом со мной.

В конце концов он все же забрался в постель. Под его тяжестью кровать заскрипела, и он, поморщившись, пристроился на самом дальнем от меня краешке, даже не под одеялом. Теперь его слабый волчий запах чувствовался сильнее, и я вздохнула, до странности довольная.

Сэм тоже вздохнул.

— Спасибо, — сказал он. Довольно чопорно, учитывая, что он лежал в моей постели.

— Не за что.

На меня вдруг навалилось осознание всего происходящего. Я лежала в постели с оборотнем. И не просто с оборотнем, а с моим волком. Снова и снова я воскрешала в памяти тот миг, когда на террасе вспыхнул свет и я увидела его. Меня охватила странная смесь возбуждения и нервозности.

Сэм повернул ко мне голову, словно почувствовал мое волнение. Его глаза поблескивали в темноте как будто совсем рядом.

— Они тебя покусали. Ты должна была тоже стать оборотнем.

В моих воспоминаниях волки обступили лежащее на снегу тело, они скалили зубы и рычали, и морды у них были в крови. Один из них, Сэм, потащил тело прочь от круга волков. Он нес его на двух ногах, оставляя за собой человечий след. Я чувствовала, что начинаю проваливаться в сон, и усилием воли заставила себя встряхнуться; не помню, ответила я Сэму или нет.

— Иногда мне жаль, что этого не случилось, — сказала я.

Он закрыл глаза, бесконечно далекий на другом конце кровати.

— Мне иногда тоже.

Проснулся я как от толчка и какое-то время лежал, хлопая глазами, и пытался сообразить, что меня разбудило. События вчерашнего вечера разом нахлынули на меня, и я понял, что разбудил меня не шум, а ощущение: ладонь, лежащая на моем локте. Грейс перевернулась во сне, и я не мог отвести глаз от ее пальцев на моей коже.

Здесь, рядом с девушкой, которая спасла мне жизнь, моя человеческая суть казалась величайшей победой.

Я повернулся на бок и стал смотреть, как она спит; спутанные волосы, падающие налицо, колыхались от ее мерного дыхания. Во сне она казалась абсолютно уверенной в том, что ей ничто не грозит, абсолютно безмятежной, как будто мое соседство ничуть ее не беспокоило. И это тоже была крошечная победа.

Я услышал, как по дому начал ходить ее отец, и замер, готовый в любой миг соскочить с кровати, если он придет будить Грейс в школу. Сердце у меня колотилось стремительно и бесшумно. Однако он ушел на работу, благоухая лосьоном после бритья: можжевеловый запах ударил мне в нос из-под двери. Следом за отцом собралась уходить и мать; она оглушительно громыхала чем-то на кухне и нежным голосом чертыхнулась, прежде чем захлопнуть за собой дверь. У меня в голове не укладывалось, что ни один из них не заглянул к Грейс, чтобы убедиться, что их дочь жива и здорова, тем более что накануне они вернулись домой глубокой ночью и не видели ее. Однако дверь оставалась закрытой.

Как бы там ни было, в медицинском костюме я чувствовал себя по-дурацки, к тому же в эту ужасную погоду, какая бывает в межсезонье, толку от него все равно никакого не было, так что, пока Грейс спала, я выскользнул из комнаты; она даже не пошевелилась. Очутившись на заднем крыльце, я остановился, нерешительно глядя на серебристую от инея траву. Хотя я позаимствовал у ее отца пару резиновых сапог, холодный утренний воздух все равно пощипывал через голенища мои голые лодыжки. Меня немедленно накрыло тошнотворным предчувствием превращения.

«Сэм, — сказал я себе, надеясь, что мое тело поверит в это. — Ты — Сэм».

Мне нельзя было замерзать, я вернулся в дом за чем-нибудь теплым. Чертова погода. Куда подевалось лето? В захламленном шкафу, пропахшем старьем и нафталином, я откопал ярко-голубую дутую куртку, в которой стал немедленно похож на дирижабль, и уже с большей уверенностью вышел во двор. Ножищи у отца Грейс были как у йети, так что я пошлепал в лес с грацией белого медведя, попавшего в кукольный домик.

Несмотря на холодный воздух, от которого дыхание белым облаком стыло у меня перед носом, я не мог не восхищаться лесом, одетым в насыщенные краски осени, поразительно красной и желтой листвой, яркой лазурью неба. Волком я никогда не обращал внимания на такие мелочи. Однако едва я начал пробираться к тайнику, где хранил свою одежду, как немедленно пожалел о тех возможностях, которые стали недоступны для меня в человеческом обличье. Хотя все мои чувства остались обостренными, я уже не мог отыскать по запаху многочисленные звериные тропы и почуять во влажном воздухе признаки того, что днем должно потеплеть. Обычно я слышал механическую симфонию мчащихся по шоссе легковых автомобилей и грузовиков и мог определить размер и скорость каждой машины. Но теперь я чувствовал лишь дымный запах осени, горящей палой листвы и полумертвых деревьев и улавливал лишь низкий, еле различимый гул моторов где-то вдалеке.

В обличье волка я почуял бы приближение Шелби еще задолго до того, как она показалась мне на глаза. Сейчас же она подобралась ко мне практически вплотную, прежде чем я почувствовал чье-то приближение. Волоски на шее встали дыбом, и меня охватило тревожное ощущение, будто кто-то дышит мне в такт. Я обернулся и увидел ее; она была крупная для самки, а ее белый мех при дневном свете казался обыденно желтоватым. Похоже, она спаслась из вчерашней бойни без единой царацинки. Слегка прижав уши, она склонила голову и оглядела мой комичный наряд.

— Чшш, — произнес я вслух и протянул руку раскрытой ладонью вверх, чтобы она могла обнюхать меня. — Это я.

Она с отвращением скривилась и медленно попятилась — должно быть, учуяла исходивший от меня запах Грейс. Я тоже его чувствовал; даже сейчас от волос, соприкасавшихся с ее подушкой, и от руки там, где кожи касались ее пальцы, исходил слабый аромат мыла.