— Как-то раз я рассказала об этом тете.

— Она смогла разубедить тебя?

— Нет, — покачала головой Исидора. — Тетя не смогла убедить меня в том, что я не права.

Повернувшись к ней, Симеон увидел, что она улыбается ему своими мягкими рубиновыми губами, напоминающими те яркие цветы, что он видел на берегу Ганга.

— А-а… — неуверенно протянул Симеон, вновь впадая в то оцепенение, которое охватывало его рядом с Исидорой. Ее первое предположение о его невинности справедливо. Он слишком долго тянул, не вступая в физическую близость с женщинами, и вот теперь, кажется, лишается рассудка.

— Видишь ли, я с трудом меняю точку зрения, — сказала Исидора. — И я пытаюсь сказать тебе…

— Как ты с этим справилась? — резко спросил он. — Это было в ту пору, когда тебя привезли сюда, в этот дом?

Исидора кивнула:

— Я действительно чуть не сошла с ума. Помню, я лежала в постели, затаив дыхание, чтобы не тратить воздух и дожить до утра.

Выпустив ее руки, Симеон обнял ее.

— Исидора!

Вздохнув, она опустила голову ему на плечо.

— И что же сказала твоя тетя?

— Она сказала, чтобы я пела. Тетя сказала, что пение создает воздух, что когда во время пения ты набираешь воздух в легкие, а потом выдыхаешь его, воздуха в комнате становится больше. — Исидора подняла на него глаза. — Разве ты не скажешь мне, что эта мысль — чистой воды безумие?

Симеон поцеловал ее в кончик носа. У нее был маленький и прямой нос. Очень красивый нос. У Симеона мелькнуло в голове, что страсть к женскому носу — это всего лишь начало длинного списка нелепостей.

— Нет, — ответил он.

Она снова положила голову на его плечо, и он крепче сжал ее.

— Я все пела и пела. Твоей маме было не по нраву, когда я распевала за столом. Но я должна была петь, потому что всякий раз, когда чувствовала, что у меня перехватывает горло, это означало, что в комнате не хватает воздуха… — Она на мгновение замолчала, а потом добавила: — Я знаю, что это безумие.

— Я никогда не переживал по поводу смерти отца, — сказал Симеон. — Кажется, я даже не верил в нее до тех пор, пока не вернулся домой и не увидел поместье в его нынешнем состоянии.

— Думаю, ты очень сердит на него, — безразличным тоном заметила Исидора.

— Я сердит на самого себя, — сказал Симеон. — Было же понятно, что он теряет рассудок, но я даже не приехал, чтобы прояснить ситуацию. Если бы я был в Англии, то понял бы, что происходит.

— Но ты же ничего не мог сделать, — сказала она. — Четыре года назад я видела твоего отца в опере. Мне он показался вполне нормальным.

— Ну да, на вид, может, так оно и было, — с горечью промолвил Симеон.

— К тому же что бы ты ему сказал? «Папа, ты сошел с ума. Почему бы мне не взяться за управление имением?..»

Симеон задумался. Но, вспомнив о том, как ему холодно сидеть, он быстро поднялся и поставил Исидору на ноги. Она изогнулась, чтобы посмотреть на себя сзади.

— Ты вся вымокла, — заметил он. А затем, к собственному ужасу, положил руку прямо на ее мокрые юбки. — И замерзла.

Под рукой он почувствовал ее теплые мягкие ягодицы и, застонав, привлек Исидору к себе и поцеловал.

— Что… — Исидора отпрянула от него, но он не дал ей договорить и снова приник к ее губам. Исидора прильнула к нему всем телом и обхватила руками за шею.

Своих рук Симеон не убрал. Похоже, он был не в состоянии этого сделать. Исидора целовала его и говорила одновременно. Симеон слышал лишь какие-то обрывки слов, ласковые звуки: вот его имя, вот незаконченная фраза, тихий стон. Он слегка прикусил ее губу, и ей это явно понравилось.

Внезапно Исидора обхватила губами его язык и стала посасывать его. Тело Симеона опалило огнем. Он словно издалека услышал стон, вырвавшийся из его груди, но не обратил на него внимания. Мягкая грудь Исидоры под его ладонями пьянила его. Голова у него закружилась, кровь закипела. Он может сейчас отвести ее домой. Может подняться с ней в спальню, бросить ее на кровать. Она ведь его жена, жена!

Это слово вернуло его в реальность. Симеон с усилием разжал руки, но Исидора пробормотала что-то и крепче прижала его к себе. Подождав мгновение, он поднял голову.

Исидора смотрела на него, ее глаза затуманились от желания.

— Думаю, ты права, — сказал он. — Я ждал слишком долго.

Она недоуменно заморгала.

— С тем, чтобы переспать с женщиной, — пояснил Симеон.

Ее руки упали.

— Почему ты это сказал?

Симеон честно ответил:

— Я не чувствую себя нормальным, целуя тебя.

Это Исидоре понравилось. Печальное выражение мгновенно сменилось лукавым, на щеках заиграли ямочки.

Симеону захотелось поцеловать их, но он сдержал этот порыв.

— Может быть, это делает тебя истинным членом семьи? — предположила Исидора.

Симеон так увлеченно смотрел на ее губы, что не понял смысла фразы.

— Когда я пела по всему дому днем и ночью, мне казалось, что во мне что-то сломалось. — Она улыбнулась ему дразнящей улыбкой. — И когда твой отец отказывался оплачивать счета, в нем, видимо, тоже что-то сломалось.

— А мать? — спросил Симеон, приподнимая брови.

— Ее сразило горе, — сказала Исидора. — Горе. В ней ничего не ломалось, но она изо всех сил бережет память о нем.

— А-а…

Исидора явно сказала что-то очень важное, но Симеон не мог думать об этом, поэтому взял ее за руку и повел в дом. Ее ресницы были мокрыми от дождя, и Симеон видел, что они сияют, как бриллианты.

— Почему ты пела? — спросил он.

— Кстати, ты имей в виду, что я не слишком-то музыкальна, — с улыбкой промолвила Исидора. — Просто я не хочу, чтобы ты думал, что я своим пением добавляла вашему дому какое-то особое очарование.

— А там уже стояло зловоние в это время? — с ужасом спросил Симеон.

— Да нет, — ответила Исидора. — Никакого зловония не было. Разве Хонейдью не говорил тебе, что уборные были установлены всего пять лет назад? А это было одиннадцать лет назад. Помню, твою маму особенно раздражало, когда я пела печальную балладу о несчастной девушке, которая бросилась вниз со скалы, потому что была беременна. Когда-то мне пела ее еще моя няня, однако герцогиня сочла балладу крайне неприличной.

— Могу себе представить, — пробормотал Симеон. На его губах промелькнула улыбка.

— Твоя мать не чувствовала, что я была очень женственна… — Она вздохнула. — Между прочим, я до сих пор пою в неподобающее время и в неподходящих местах. Я буду это делать, даже если ты станешь браниться. Я пошла в свою мать, а она была весьма темпераментной итальянкой.

— Знаю… — Симеон понимал, что этим мгновением следовало бы воспользоваться и прямо сказать Исидоре, что ей нужен не такой высохший сморчок, как он, а кто-то более страстный. Но вместо того он промолвил: — Мне очень жаль, что твоих родителей не стало, Исидора. — И он снова обнял ее.

Она ничего не ответила, и они молча продолжили путь к дому под дождем. К тому времени, когда супруги подошли к коттеджу, дождь превратился в настоящий английский ливень, хлещущий, казалось, со всех сторон.

У дверей вдовьего дома их встретил Хонейдью.

— Серебро вынесли из дома, равно как и все мелкие безделушки, — сообщил он. — Убрали также небольшие полотна из западной галереи и севрский фарфор.

— И куда все это спрятано? — поинтересовался Симеон, глядя вслед уходящей Исидоре. Ее юбки вымокли еще сильнее и липли сзади к ногам. Теперь, когда ему известно, каково это — обнимать ее, дотрагиваться до ее тела, он никогда больше не будет прежним.

— В западный амбар, — ответил Хонейдью. — Само собой, там будет постоянно находиться лакей. Всех горничных на несколько дней отпустили домой. Кухарка будет в деревне, а пекарня окажется в нашем распоряжении.

Симеон перевел на него глаза лишь в тот момент, когда Исидора закрыла за собой дверь.

— А моя мать?

— Вдовствующая герцогиня отказалась покидать дом. Также она не разрешила забрать свои драгоценности, так что ничего в ее покоях не трогали.