Остготский король Теодорих Великий — Дитрих Бернский, Тидрек скандинавских саг — не мог быть вассалом Аттилы, так как родился после его смерти (он жил в 454–526 гг.) и сам был удачливым завоевателем, покорившим Италию. Его резиденцией была Верона, почему он и именуется Бернским.

Наконец, Ёрмунрекк — Эрманарих погиб задолго до рождения Аттилы, а не после его смерти, в 375 году, когда орды гуннов только приближались к его Готскому королевству. Тот же Иордан рассказал готскую легенду об участи Эрманариха. Ему были подчинены многие народы Северного Причерноморья, и среди них — народ росомонов, который готский историк именует вероломным. Эрманарих наказал женщину из этого племени по имени Сунильда (и это имя напоминает исландскую Сванхильд) за то, что она покинула своего мужа — короля. Женская измена каралась в те времена смертью, и готский правитель велел привязать ее к диким коням, пустив животных вскачь. Тогда ее братья Сар и Аммий, желая отмстить за сестру, нанесли королю рану, от которой он слег и не мог больше управлять своей державой. Узнав об этом, гунны напали на готов, и Эрманарих умер во время войны, не дожив до гибели своей державы.

Имена исторических героев сохранились в народной эпической памяти, но эпос переиначил и историю, и миф.

Действительно, эпос о Нифлунгах-Нибелунгах начинается с мифологического сюжета: странствующие по земле боги добывают золото, которое становится заклятым. Сигурд и даже Хаген еще связаны с мифом: убийца дракона Фафнира наделяется чудесными свойствами неуязвимости, а Хаген в немецких преданиях («Сага о Тидреке Бернском») именуется иногда сводным братом Гибихунгов — он сын черного альва, поэтому так свиреп и поэтому так привязан к проклятому кладу. Эти черты объединяют всех эпических героев германо-скандинавских преданий, носящих имя Хёгни-Хаген. Все Нифлунги, вкусившие драконовой крови или сердца, и их потомки, вплоть до братьев Сванхильд, отличаются этой свирепостью и неистовостью героических страстей.

Но эта причастность мифологическому миру — миру сверхъестественного — не делает их счастливыми ни в этом мире, ни на том свете. И хотя пиршественная зала Нифлунгов, как и палаты Атли, могут именоваться в эпических песнях «Вальхаллой», погибающие герои не грезят посмертным пиром в чертоге Одина. Потусторонней Вальхаллы для них уже не существует, а главный герой эпоса Сигурд не может даже претендовать на место в чертоге своего собственного предка и покровителя Одина: ведь он не пал смертью эйнхерия на поле боя и не смог соблюсти необходимых для Вальхаллы ритуалов. Его ждет Хель. Но в Хель отправляются и Гуннар с Хёгни: даже казнь, устроенная для Гуннара гуннами, напоминает о жилище Хель — доме, сплетенном из змей. Этим героям не суждено было пасть в битве — врагам они нужны были живыми, чтобы выведать, где спрятан клад Нифлунгов. Их смерть, недостойная Вальхаллы, связана с проклятым золотом; но и в жизни они совершили проступок, который делал для героев недостижимым воинский рай — они были подлыми убийцами Сигурда.

Здесь обнаруживается роковое противоречие в мифологической картине мира: не подвиги и не истинная храбрость героя вознаграждаются в Вальхалле; прежде всего, туда получает доступ тот, кто правильно соблюдает ритуал — заветы Одина — и обычные родовые нормы. Старкад был героем Вальхаллы, но Сигурд относился с ненавистью и презрением к этому полувеликану-берсерку — по преданию, он выбил ему клыки.

Ритуал и всякая обычная норма для эпических героев уже лишена подлинной ценности. Хельги Убийца Хундинга заслужил высших почестей в Вальхалле, но они не приносят ему счастья, это счастье осталось на земле, с его возлюбленной, и сам Один стал ему помехой.

Действия героев эпоса кажутся порой нелепыми до абсурда: Нифлунги и Нибелунги хорошо знают, что их ждет смерть в державе гуннов, но они не только не стремятся избежать судьбы — они делают все, чтобы эта судьба свершилась. Их усилия кажутся чрезмерными — если судьбы избежать невозможно, то зачем произносить клятвы, подтверждающие неотвратимость их решений, и разбивать челн, если известно, что им нельзя будет воспользоваться?

В том то и дело, что верящие в силу судьбы эпические герои стремятся бросить ей вызов единственным возможным для них образом. Они сами идут навстречу судьбе, сознательно выбирают свой путь и тем бросают судьбе вызов.

Герой всегда одинок, он должен принимать решение сам, и эти решения кажутся эгоистичными и даже предательскими по отношению к окружающим героя людям. Но героическая дружба не выдерживает испытаний: Сигурд помогает Гуннару, но тот не может примириться с этими благодеяниями, так как эпический герой не может терпеть рядом с собой другого, более славного подвигами. В этом смысле Сигурд при дворе Гуннара (как и Дитрих Бернский при дворе Этцеля) оказывается почти в таком же ложном положении, в котором пребывал античный Геракл, вынужденный служить трусливому Эфрисфею. Не род и не племя, а индивид становится героем эпоса.

Эпическая трагедия заключается в том, что само служение роду приводит к его гибели. Трагедия Гудрун в том, что она не может мстить за любимого Сигурда, ибо он — из чужого рода: он Вёльсунг, а не Гьюкунг. Но она должна мстить за братьев, и жертвами этой мести должны быть ее дети, ибо они принадлежат к роду убийцы — Атли. Нормы родового строя разрушают сам родовой строй.

Драма Кримхильд — это уже драма знатной дамы рыцарского — феодального — общества. Не род, а семья становится главной ценностью эпохи наряду с новыми связями — феодальными связями вассалов и сеньоров. Братья для Кримхильд теперь не столь близки, как муж: архаический эпический сюжет переворачивается в «Песни о Нибелунгах», и Кримхильд мстит братьям за убитого мужа. Родовые связи ушли в прошлое, и вассалы Этцеля вынуждены сражаться со своими родичами, верные рыцарской — вассальной присяге.

Но что заставляло скальдов и шпильманов слагать эти песни, сюжеты которых способны вызвать содрогание современного читателя? Ответ содержат сами эти песни: бравый шпильман Фолькер поет готовым к бою бургундам; так и норманнские певцы исполняли перед битвой при Гастингсе «Песнь о Роланде». Дело не в том, что отряд храброго Роланда потерпел поражение в Ронсевальском ущелье, — дело в тех подвигах, о которых не забудут потомки.

Конечно, ни у норманнов, ни у немцев не было тех утонченных эстетических представлений, которые выросли из греческой трагедии, и убивающая детей Гудрун не похожа на греческую Медею — ею руководит чувство кровной мести, а не оскорбленное достоинство. Но представления, схожие с античным понятием «катарсис», «очищение» при посредстве страха и сострадания, присутствует в песнях «Эдды». Недаром «Подстрекательство Гудрун» завершается словами:

Мифологический мир не исчезает бесследно вместе с родоплеменным строем, мифы впитываются эпосом и хрониками, и сама всемирная история в Библии начинается с мифов о сотворении мира и человека.

Начало русской истории также связано с библейским повествованием и сказаниями о тех князьях, род которых был призван из-за Варяжского моря. Эти сказания бережно хранили сами князья и их дружинники, ибо в дописьменную эпоху устные предания и выполняли роль истории. Такие рассказы призваны были подтверждать законную власть русских князей до тех пор, пока Нестор-летописец (подобно готскому историку Иордану или франку Григорию Турскому) не записал их в «Повести временных лет», откуда они попали в другие русские летописи и дожили до «Истории» Татищева.

Эти предания, начиная с легенды о призвании трех братьев-варягов, по сюжетам очень напоминают записанные Снорри саги о норвежских королях, история которых тоже началась с прихода трех заморских братьев. Сказания о первых русских князьях называют даже «варяжскими сагами», но это наименование неточно: по стилю они не похожи на саги, и рассказывались они по-русски, ибо варяги быстро перешли на русский — славянский — язык, и только имена князей напоминают об их скандинавском происхождении.