У Цицерона в одном из писем к Аттику о молодом Квинте есть фраза, особенно ярко показывающая это чувство любви-долга, любви-учтивости: «Мне кажется, что он очень любит мать, как и подобает» [189]. Эти слова дают понятие, какая пропасть отделяет наше представление о сыновней любви от римского. Отношения матери с дочерьми были, конечно, более непринужденными и близкими: она готовила их к замужеству. Тем не менее дочь тоже была обязана ей не столько нежными чувствами, сколько почтением и послушанием, долгом и преданностью (pietas).

Иные отцы, например Фронтон и Цицерон, любили детей даже горячее. В разгар бурных политических событий Цицерон наслаждался часами отдыха, которые, бывало, проводили «милая малышка и сладкий, как мед, Цицерон» [190]. Он с большим интересом спрашивает про «Аттикулу» — дочку Аттика, а в семи письмах, написанных с марта по август 45 г. до н. э., интересуется ее здоровьем. Отцовская любовь могла сохраниться и когда дети становились взрослыми. Когда дочь самого Цицерона, Туллия, умерла от родов, его письма полны душераздирающей скорби; он даже собирался посвятить ей храм (fanum) [191].

Так или иначе, одной из основных материнских задач было найти супругов для детей, и первый брак кого-то из них был ее торжеством: ведь брак в этом случае был делом не обоих родителей, а именно матери, особенно если ее фамилия была высокопоставленной. Цицерон сообщает, что некий Тальна сватался к его дочери, но получил отказ, потому что его не одобрили женщины семейства [192]. Кроме того, в эпоху Империи у матерей становилось все больше финансовых возможностей или, если угодно, убедительных аргументов. Молодая матрона, сама став матерью семейства, больше общалась со своей матерью, чем с другими молодыми женщинами, поскольку идентифицировала^себя с ней. Их сближали общие интересы; мать по-пре?кнему поддерживала и наставляла дочь в ее новых обязанностях, а дочь была готова прийти на помощь матери в беде. Такое взаимное участие требовало и терпения в тяжелых ситуациях: когда Эбуция по завещанию обделила одну из дочерей в пользу другой, обиженная не возмутилась, хотя Валерий Максим (VII, 8, 2) и негодует по этому поводу.

В принципе брак не имел никакого отношения к любви, сексуальная жизнь мужа проходила на стороне, но супружество могло сопровождаться дружбой и согласием. В идеале супружеская чета должна была жить в ладу, хотя, как мы видели, супруги редко избирались по любви; о таком согласии (concordia) говорится в литературе и в надписях — это не значит, что он действительно встречался очень часто, но значит, что не был исключительным явлением. Античный поэт хвалил Ливию за то, что она посвятила великолепный храм богине Конкордии и тем почтила своего супруга [193]. В надгробных надписях читаем, что такие-то и такие-то супруги прожили жизнь без ссор и скандалов [194]. Многие жены называются не только «нежнейшими» (dulcissima) или «дражайшими» (carissima), но и «безмерно любящими» (amantissima). Один супруг умиленно вспоминает, что супруга прожила с ним пятнадцать лет душа в душу [195]. Другой, радостно сообщает его вдова, огорчил жену только в день смерти [196]. Литература говорит нам об Агриколе и Домиции Децидиане, которые «жили в поразительном единодушии и взаимной любви, соревнуясь в старании угодить друг другу» [197], о счастливых браках поэта Стация с Клавдией [198], а также Виолентиллы с Аррунцием Стеллой [199]. Как мы увидим, были жены-героини, шедшие с мужьями на смерть или в изгнание.

Вспомним поразительный пример Випсании Агриппины — дочери Марка Випсания Агриппы и богатой, владевшей греческим Аттики — единственной дочери Аттика, дружившего с Цицероном. Она была выдана замуж за Тиберия и нравилась ему [200], но, как сообщает Светоний, «хотя они жили в согласии, хотя она уже родила ему сына Друза и была беременна во второй раз, ему было велено дать ей развод и немедленно вступить в брак с Юлией, дочерью Августа. Для него это было безмерной душевной мукой <…>. Об Агриппине он тосковал и после развода; и когда один только раз случилось ему ее встретить, он проводил ее таким взглядом, долгим и полным слез, что были приняты меры, чтобы она больше никогда не попадалась ему на глаза» [201].

Об Антонии, жене Друза, говорится [202]: «Что же я скажу о тебе, достойная супруга Друза? <…> Прекрасная получилась пара: он — доблестнейший из молодых людей, она — соединенная взаимной любовью со столь доблестным супругом <…>. Ты, бывшая ему законной, единственной и последней возлюбленной, ты была сладчайшим покоем мужу, изнуренному трудами. Умирая, в последний миг он горевал, что нет с ним тебя, и коснеющим языком произносил твое имя».

Эпиграфика приводит немало плачей вдов и вдовцов. Отацилия Нарциса горюет о молодом, двадцативосьмилетнем муже Юлии Тимотее, убитом разбойниками под самым Римом, в начале via Portuensis [203]. Марк Октавий Примигений, по ремеслу что-то вроде косметолога, избавлявший клиентов от излишней растительности (alipilus), оплакивал жену, «огорчившую его лишь тем, что умерла» [204]. Еще один вдовец проливал слезы (in lacrimis) после своей нежнейшей, праведнейшей, несравненной Талассии, с которой прожил в супружестве сорок лет. «Без тебя, — пишет он, — живу убогою жизнью» [205]. Она была воспитательницей (educatrix) кого-то из сенаторов.

Попилий Фортунат из Лиона называет исключительными узы любви (individuo amore iunctus), связывавшие его с женой Примитивней Августиной, скончавшейся сорока пяти лет от роду [206]. Гай Мений Цимбр после восемнадцати лет брака в совершенном согласии и без причин для раздоров (sine querela) желает умереть и просит покойную супругу умолить манов, чтобы ему не пришлось «долее терпеть столь ужасную разлуку» [207]. Бывало, что мужа поражало некое совпадение: жена его скончалась в третий день до февральских календ — тот самый день, в который некогда у них была свадьба [208].

В надписи из окрестностей Остии (конец II — начало III в. н. э.) оплакивается целомудренная женщина, вышедшая замуж четырнадцати лет, никогда не ходившая одна в баню, скончавшаяся в возрасте двадцати одного года, двух месяцев и двадцати одного дня и оставившая мужу дочь. Она сделала его счастливым (felicem); с ней он пережил лучшие минуты своей жизни [209].

Марциал, воспевший любовь Нигрины, через несколько лет вместе с ней оплакал смерть ее мужа на побережье далекой Каппадокии, где он был наместником: