Я полагаю, мой кивок Мод означает, что я ее простила.

Я спустилась к завтраку все еще в халате и с печальным по случаю смерти короля лицом. Но мама, казалось, совсем не обратила внимания на колокола. Она теперь такая толстая, что ей нелегко сидеть за столом, а потому она ела тосты с джемом на шезлонге, а папа читал ей газету. Он читал новости, а мама улыбалась своим мыслям, держа руку на животе.

— Такая печальная новость, — произнесла я, чмокая их в затылок.

— Привет, дорогая, — сказала мама. — Хочешь потрогать, как маленький толкается ножкой?

Этого было достаточно, чтобы я стрелой вылетела из комнаты, но я удержалась. Хорошо, что мама так радуется будущему ребеночку, особенно учитывая ее возраст, и я рада, что у нее на щеках снова появился румянец. Но она, похоже, начисто забыла об Айви Мей.

Папа улыбнулся мне, словно выражая сочувствие, и ради него я заставила себя съесть тарелку овсянки, хотя аппетита у меня не было никакого.

Вернувшись к себе наверх, я долгое время стояла в нерешительности перед шкафом, выбирая, что надеть. Я знала, что по случаю смерти короля нужно надеть черное, но мне становилось дурно при одном только взгляде на то древнее шерстяное тряпье, что там висело. Может быть, сохранись у меня то миленькое шелковое платье от «Джейса», я бы его надела, но я его сожгла через год после смерти Айви Мей, как это полагается делать с траурными одеждами — иначе они могут спровоцировать Судьбу на то, чтобы снова создать повод их носить.

И потом, мне хотелось надеть синее платье — я его так люблю. Оно имеет особый смысл — я надеваю его при каждом удобном случае, в особенности сейчас, в преддверии маминого неминуемого разрешения от бремени. Я хочу, чтобы у меня родился братик. Знаю, это глупо, но я решила, что синее будет этому способствовать. Я не хочу еще одну сестру — это было бы слишком больно, и она постоянно напоминала бы мне о том, как я не сумела спасти Айви Мей. Ведь я выпустила ее руку.

Поэтому я надела синее платье. По крайней мере, оно темно-синее — настолько темное, что издалека его можно принять за черное.

Сегодня печальный день, и не только потому, что умер король. С его смертью ушла и его мать, теперь уже окончательно. Если бы умерла она, сомнений у меня не было бы — нужно надевать черное. Недавно у меня появилось ощущение, что я — единственная, кто оглядывается назад и смотрит на нее как на пример для всех нас. Даже мама смотрит вперед. Я устала плыть против течения.

Я долго лежала в кровати и пыталась определить, какой колокол какой церкви принадлежит: Святой Марии Брукфилдской на одном холме, Святому Михаилу и Святому Иосифу на другом холме в Хайгейте, нашей церкви, Святой Анне, — внизу. В каждой церкви звучал лишь один басистый колокол, и, хотя все они немного различались по высоте и звонили с разной частотой, все равно на слух воспринимались одинаково. Я не слышала такого звука со дня смерти королевы Виктории девять лет назад.

Я высунула голову из окна и увидела Лавинию, которая крестилась, стоя у окна. Обычно, стоило мне ее только увидеть — в саду или на улице, — я дергалась так, словно меня кто-то ударял в спину. Но в тот момент было так странно видеть, как она совершает это незнакомое мне действо, что я даже забыла расстроиться, увидев ее. Наверное, ее научили креститься в Сент-Юнионе. Я вспомнила те времена, когда она до смерти боялась даже ступить на раскольнический участок кладбища, где хоронят католиков, и улыбнулась. Забавно, как меняется жизнь.

Тут она увидела меня и, замешкавшись ненадолго, кивнула в ответ на мою улыбку. Эта улыбка предназначалась вовсе не ей, но, раз уж она кивнула, я почувствовала, что тоже должна кивнуть ей.

Потом мы обе отошли от наших окон, и я отправилась одеваться. Стоя перед открытым шкафом с платьями, я колебалась. Черное шелковое платье все еще висело там, но оно не годилось — я из него выросла, стала шире в талии с того времени, как надевала его в последний раз, к тому же теперь я носила корсет. После смерти мамочки я почти год носила траур и тогда только поняла, почему мы должны носить черное. Не только потому, что этот цвет отражает скорбь утраты, но и потому, что человеку не хочется утруждать себя выбором. Я столько времени была избавлена от необходимости просыпаться утром и решать, какое платье надеть, — решение за меня уже было принято. У меня не возникало желания надевать цветные платья или заботиться о своей внешности. И только когда мне снова захотелось надеть что-нибудь веселенькое, я поняла, что начинаю приходить в себя.

Иногда я удивлялась, как Лавиния выдержала такой долгий траур — шесть месяцев по сестре, хотя думаю, она не пожелала отставать от матери и поэтому носила черное целый год. Любопытно, что она наденет в знак скорби по королю.

Я снова перебрала свои платья, увидела вдруг среди них светло-серое платье мамочки и подумала, что, наверное, оно мне подойдет. Меня все еще удивляет, что ее платья уже мне как раз. Бабушка не одобряет, когда я их надеваю, но после удара у нее трудности с речью, а ее недовольные взгляды я научилась не замечать.

Наверное, она против, потому что отчасти думает о папочке, но я стараюсь не носить мамочкины платья при нем. Сейчас я его вижу — вон он стоит в саду и курит сигарету. Мамочка не разрешала ему этого делать, потому что он всегда кидает окурки в траву. Я спустилась по лестнице в сером платье и выскользнула из дома, прежде чем он меня увидел.

На Суэйнс-лейн мальчишки-газетчики выкрикивали известие о смерти короля, а на некоторых лавках уже висели черные с пурпуром флаги. Никто не красил свои заборы в черный цвет, как это делалось по случаю смерти королевы. Одни люди были в черном, другие — нет. Они останавливались перекинуться словечком о короле, но делали это бодрым тоном — без какой-либо скорби в голосе. Помню, когда умерла королева, все замерло — никто не ходил на работу, школы были закрыты, магазины тоже. У нас кончились запасы угля и хлеба. Но я знала, что теперь такого не случится — булочник будет доставлять свой хлеб, молочник — молоко, угольщик — уголь. Была суббота, и если бы я пошла на Хит, то увидела бы там детей, пускающих воздушных змеев.

Я собиралась вернуть книгу в библиотеку, но она оказалась закрытой — к двери было прикреплено маленькое объявление, извещавшее о смерти короля. Кто-то еще чтил традиции. Я посмотрела через дорогу на ворота кладбища и вспомнила, как белое полотнище сорвало со входа в библиотеку и оно упало на похоронную процессию, вспомнила мистера Джексона и Каролину Блэк. Казалось, это случилось так давно, но у меня было такое чувство, будто я только вчера потеряла мамочку.

Мне не хотелось возвращаться домой, поэтому я перешла улицу и, войдя на кладбище, двинулась по дорожке к центральной его части. На полпути я увидела отца Саймона — он сидел на плоском надгробии, прислонившись к кельтскому кресту. Его руки покоились на коленях, а взгляд был устремлен куда-то вдаль — так старики обычно смотрят на море. В его глазах отражалась синева неба, а потому трудно было сказать, куда он смотрит. Я не была уверена, что он меня видит, но все равно остановилась.

— Здравствуйте.

Он повел глазами, но взгляда на мне, казалось, не задержал.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Очень жаль короля, — сказала я, чувствуя, что должна завязать разговор.

— Жаль короля, — повторил отец Саймона.

Я давно его не видела. Всякий раз, когда я находила Саймона за работой, его отца не было на месте — то он пошел за лестницей, то за тачкой, то за веревкой. Однажды я видела его спящим рядом с могилой, но решила, что это он отсыпается после ночной попойки.

— Вы не знаете, где Саймон? — спросила я.

— Где Саймон.

Я положила руку ему на плечо и заглянула в его глаза. Они смотрели на меня, но словно не видели. Он как будто ослеп, будучи зрячим. Что-то с ним случилось — он явно был не в состоянии снова вонзить лопату в глину.