— Мне пора, — сказала я.

Я не хотела показаться испуганной, как Лавиния, но у меня не было ни малейшего желания слушать о том, как пахнут покойники.

Саймон пожал плечами.

— Я бы мог тебе показать кой-чево.

— Может, в другой раз. — Я побежала за нашими семьями, которые шли рядом. Лавиния взяла меня за руку и сжала, а я была так этому рада, что поцеловала ее.

Мы шли, держась за руки, вверх по холму, а я краем глаза видела фигуру, прыгавшую, словно призрак, с надгробия на надгробие, — сначала он двигался следом за нами, а потом убежал вперед. Мне было жаль, что мы с ним расстались.

Я толкнула в бок Лавинию.

— Смешной мальчик, — сказала я, кивая в сторону тени, исчезнувшей за обелиском.

— Он мне нравится, — ответила Лавиния, — хоть и рассказывает ужасные вещи.

— А тебе бы не хотелось, чтобы мы умели бегать, как он?

Лавиния улыбнулась мне.

— А хочешь, побежим за ним?

Я не ожидала от нее такого. Я бросила взгляд на остальных — на нас смотрела только сестра Лавинии.

— Давай, — прошептала я.

Она сжимала мою руку, пока мы носились в поисках мальчика.

Не смею никому об этом сказать, иначе меня обвинят в государственной измене, но я ужасно обрадовалась, узнав, что королева умерла. Скука, которую я испытывала с самого Нового года, улетучилась, и мне стоило немалых трудов, чтобы изображать из себя благопристойную даму. Окончание века было всего лишь сменой цифр, но теперь нам предстоит настоящая смена власти, и я не могу не думать, что Эдуард будет представлять нас лучше, чем его мать.

Хотя пока что никаких изменений не произошло. Предполагалось, что мы все бросимся на кладбище, чтобы изображать траурную скорбь, хотя там не похоронен ни один из членов королевской семьи и ту же королеву похоронят не там. Просто кладбище — это смерть, и в этом, наверно, все дело.

Треклятое кладбище. Всегда его ненавидела.

Ну, если уж быть справедливой, то само по себе это место ни в чем не повинно, напротив, оно обладает каким-то скорбным очарованием — ряды могил, притиснутых одна к другой, гранитные надгробия, египетские обелиски, готические шпили, цоколи с колоннами, плачущие дамы, ангелы и, конечно, урны, устремляющиеся по склону холма к величественному ливанскому кедру наверху. Я даже готова закрыть глаза на некоторые наиболее нелепые монументы — показные сооружения, призванные подтвердить семейный статус. Но чувства, которые это место будит в скорбящих, на мой вкус, уж слишком раздуты. Ну и потом, это кладбище Коулманов, а не моей семьи. Я тоскую по маленькому кладбищу в Линкольншире, где похоронены мамочка и папочка и где теперь появилось еще одно надгробие — на могиле Гарри, хотя его тело и лежит где-то в Южной Африке.

Все эти излишества — частью которых стала и наша нелепая урна — действуют мне на нервы. Насколько эта урна выбивается из всего окружающего! Если бы только Ричард сначала посоветовался со мной! Это было на него не похоже — несмотря на все недостатки, он все же человек благоразумный и должен был бы увидеть, что урна уж слишком велика. В этом выборе я вижу руку его матери. У нее вкус всегда был отвратительный.

Забавно было наблюдать сегодня, как он расшумелся из-за этого ангела, возведенного на могиле близ урны (я бы даже сказала, слишком близко — ощущение такое, что они в любой момент могут наброситься друг на друга). А я только изо всех сил старалась не рассмеяться.

— Какое они имеют право навязывать нам свои вкусы? — сказал он. — Мы, что, теперь должны каждый раз, приходя сюда, видеть это сентиментальное идиотство? Меня от этого просто наизнанку выворачивает.

— Он сентиментальный, но безобидный, — отвечала я. — По крайней мере, он из итальянского мрамора.

— Плевать мне на мрамор! Я не хочу, чтобы этот ангел торчал рядом с нашей могилой.

— А ты не думал, что они, может быть, то же самое говорят о нашей урне?

— С нашей урной все в порядке!

— А они наверняка считают, что с их ангелом все в порядке.

— Этот ангел выглядит нелепо рядом с нашей урной. Самое главное, он стоит слишком близко.

— Вот именно! — сказала я. — Ты же не оставил им места.

— Очень даже оставил. Еще одна урна смотрелась бы здесь прекрасно. Может, чуть поменьше нашей.

Я подняла брови, как делаю это, когда Мод говорит какую-нибудь глупость.

— Да пусть бы даже такого же размера, — снизошел Ричард. — Да, вот это бы смотрелось впечатляюще — две урны рядом. А у нас вместо этого такая вот ерунда.

И так мы продолжали до бесконечности. Хоть я и не особо высокого мнения о пустолицых ангелах, разбросанных по всему кладбищу, но все же они меньше действуют мне на нервы, чем урны. Когда подумаешь, что люди ставят на могилы, — оторопь берет, ведь эти самые урны использовались римлянами как хранилище человеческого праха. Языческий символ в христианском обществе. Но тут полно и всякой египетской символики. Когда я сказала об этом Ричарду, он только раздраженно хмыкнул; но вот единственное возражение, что у него нашлось: «Могиле Коулманов эта урна добавляет достоинства и изящества».

У меня на этот счет большие сомнения. Я бы сказала, что это скорее крайняя пошлость и неуместная символика. Но мне хватило такта промолчать.

Он продолжал распространяться по поводу ангела, когда — пожалуйста — появились и его хозяева в полном трауре. Альберт и Гертруда Уотерхаус — никакого отношения к художнику,^[1] по их собственному признанию. (И слава богу — мне криком хочется кричать, когда я вижу его бездарные картины в Тейте.^[2] У леди из Шалота^[3] в ее лодке такой вид, будто она нанюхалась опия.) Мы не встречались с ними прежде, хотя эта могила принадлежит им уже несколько лет. Они какие-то ни рыба ни мясо: у него рыжая борода и вечная улыбочка на лице, она — из тех женщин, чьи талии безвозвратно исчезают после родов, а потому платья на них сидят как на корове седло. Волосы у нее не волнистые, а в мелкую кудряшку и выбиваются из-под шпилек.

У ее старшей дочери Лавинии, которой, похоже, столько же лет, сколько и Мод, чудные волосы, каштановые, шелковистые, вьющиеся. Она капризная, избалованная девчушка, и отец явно купил этого ангела по ее настоянию. Ричард чуть не поперхнулся, услышав это. И на девочке было черное платье, отделанное траурным крепом, — вещь вульгарная и ненужная для ребенка ее возраста.

Мод, конечно, сразу же влюбилась в эту девочку. Когда мы все вместе обходили кладбище, Лавиния все время прикладывала к глазам платочек с черной оборочкой, а стоило нам оказаться у могилы маленького мальчика, умершего пятьдесят лет назад, как она разрыдалась. Мне остается только надеяться, что Мод не будет копировать ее поведение. Мне такие глупости невыносимы. Мод — девочка очень благоразумная, но я видела, как она старается подражать своей новой знакомой. Они исчезли вместе — Господь знает, что у них было на уме. Они появились снова уже лучшими подружками.

Сомневаюсь, что мы с Гертрудой Уотерхаус могли бы стать подругами. Когда она в очередной раз повторила, как ее опечалила смерть королевы, я не сдержалась и сказала, что Лавиния, похоже, очень даже наслаждается трауром.

Гертруда несколько мгновений помолчала, потом заметила:

— Какое у вас миленькое платьице. Такой необычный голубой оттенок.

Ричард фыркнул. Мы с ним полаялись из-за моего платья. Откровенно говоря, теперь я и сама была смущена своим выбором — выйдя из дома, я не встретила ни одного взрослого человека, одетого не в черное. Мое платье было темно-синим, но в нем я все же выделялась из толпы гораздо сильнее, чем это входило в мои намерения.

Я решила быть откровенной.

— Да, я подумала, что черный — не очень подходящий цвет в честь королевы Виктории, — объяснила я. — Теперь многое меняется. При ее сыне все будет иначе. Я уверена, Эдуард будет превосходным королем. Он довольно долго ждал.