Мой порог чувствительности к жару гораздо выше, чем у Ричарда или Мод, да и вообще, чем у большинства людей. Я подходила к костру все ближе и ближе, пока мои щеки не заалели. Когда я оглянулась, кольцо людей было далеко за мной — я одна стояла у самой кромки огня.

Ричард даже не смотрел на костер — его взгляд был устремлен куда-то вверх. В этом весь он — он любит не жар, а холодные пространства Вселенной. Когда наш роман только начинался, он водил меня, прихватив Гарри в качестве компаньона, смотреть на звезды вместе с другими астрономами-любителями. Тогда мне это казалось таким романтичным. Сегодня же, увидев, как он задирает голову к звездному небу, я почувствовала лишь пустое пространство между этими крохотными бриллиантиками и мною, и оно было похоже на тяжелое одеяло, готовое упасть на меня. Я испытала такое же удушье, как при мысли о том, что меня могут похоронить заживо.

Не понимаю, что он находит в этих звездах — он, а теперь еще и Мод, потому что, уходя по вечерам со своим телескопом на Хит, он начал брать ее с собой. Я ничего не сказала — мне, в общем-то, жаловаться не на что, а Мод так просто счастлива, что он уделяет ей столько внимания. Но у меня руки опускаются, потому что я вижу, как он воспитывает в ней тот же холодный рационализм, который я обнаружила в нем самом после свадьбы.

Конечно, это смешно. Меня отец тоже воспитывал в строгих рамках логики, и я презираю сентиментальщину нашей эпохи, ту самую сентиментальщину, которая возведена в культ Уотерхаусами. Но втайне я радуюсь дружбе Лавинии и Мод. Пусть Лавиния экзальтированная, пусть она вызывает у меня раздражение, но она не холодная, и она служит противовесом этой мертвящей тяге к астрономии.

Я стояла у огня среди царившего вокруг меня веселья и размышляла о том, какое я все-таки странное существо; даже мне это известно. Слишком большое пространство пугает меня, слишком маленькое — тоже. Не могу найти себе подходящего места: я либо слишком близко к огню, либо слишком далеко от него.

У меня за спиной стояла Гертруда Уотерхаус, обняв за плечи обеих своих дочерей. Мод стояла рядом с Лавинией, и они над чем-то смеялись, Мод — немного стесняясь, словно не была уверена, стоит ли ей разделять веселье с остальными. Я посмотрела на нее, и у меня вдруг екнуло сердце.

Временами общество Уотерхаусов довольно тягостно. Лавиния, наверное, командует своей матерью, но между ними явно существует взаимная любовь, что у меня с Мод никак не налаживается. Проведя в их обществе несколько часов, я ухожу полная решимости взять Мод под руку по дороге, как это делает Гертруда с Лавинией. И еще я собираюсь больше бывать с нею — читать ей, помогать с шитьем, брать ее в сад, водить в город.

Я никогда не уделяла ей должного внимания. Рождение Мод стало для меня шоком, и я так до сих пор и не пришла в себя. Когда я очнулась после эфира и в первый раз взяла ее на руки, у меня возникло такое чувство, будто меня пригвоздили к кровати, будто ее рот на моей груди — это ловушка для меня. Конечно, я любила ее — люблю, — но моя жизнь, какой я представляла себе ее прежде, в тот день кончилась. Во мне возникло какое-то низкое чувство, которое теперь все чаще дает о себе знать.

Но хотя бы с доктором мне повезло. Когда он зашел ко мне несколько дней спустя после родов, я выпроводила няньку из комнаты и сказала ему, что больше не хочу иметь детей. Он меня пожалел и рассказал, когда и при каких симптомах вероятность забеременеть особенно высока, он также объяснил, что я должна говорить мужу, чтобы он в такие дни не совался ко мне. Это распространяется не на всех женщин, но со мной так оно все и вышло, а Ричард до сих пор ни о чем не подозревает, хотя в последнее время он вообще не так часто бывает в моей постели. Мне, конечно, пришлось расплатиться с доктором: он запросил ироническую плату («чтобы я не сомневался, что вы правильно поняли мои инструкции», — так он это сформулировал), и я с ним расплатилась, когда мое тело пришло в норму. Я закрыла глаза, и все было не так уж плохо. Мне пришло в голову, что он может воспользоваться этим против меня, шантажировать, требовать еще оплаты натурой, но ничего такого не последовало. За это и за его урок биологии я ему всегда была благодарна. Я даже пролила слезу, когда узнала, что он умер. Понимающий доктор иногда может быть очень полезен.

Не хочу наговаривать лишнее на Мод — у меня это ощущение ловушки появилось еще до ее рождения. Я почувствовала его как-то утром, когда мы с Ричардом только вернулись после медового месяца и поселились в нашем новом лондонском доме. Я сидела в своей новой дневной гостиной (я решила, что она у меня будет в передней части дома с окнами на улицу, а не в сад, чтобы я могла видеть внешний мир), и он, уходя, поцеловал меня — торопился на поезд, чтобы не опоздать на работу. Я смотрела в окно, как он идет, и вдруг почувствовала ту же зависть, какую испытывала, видя, как уходит в школу мой брат. Ричард исчез за углом, а я повернулась и посмотрела на тихую скромную комнату на окраине города, который является центром мира, и начала плакать. Мне было двадцать лет, и моя жизнь определилась — меня ждало долгое, медленное, неторопливое плавание, а штурвал корабля был не в моих руках.

Я, конечно же, взяла себя в руки. Я прекрасно знала, что во многом мне повезло: я получила образование, и у меня был отец либеральных взглядов, у меня красивый и обеспеченный муж — его средств хватает на кухарку и на проживающую в доме горничную, к тому же он не возражает против того, чтобы я совершенствовалась, пусть он и не может дать мне тот большой мир, к которому я стремлюсь. В то утро я вытерла слезы, радуясь уже тому, что хотя бы моя свекровь их не видит. Малые блага — я благодарю за них Господа.

Мой брак перестал быть тем, чем был прежде. Теперь я с трепетом жду приближения кануна Нового года — что на сей раз придумает Ричард. Не знаю, получает ли он удовольствие от подобных вещей. Скорее всего, он делает это, чтобы наказать меня. Не думаю, что вновь способна стать той, какой он хочет меня видеть — жизнерадостной женой, считающей мир разумным местом, а его — разумным человеком.

Если бы я могла ею стать или по крайней мере притвориться, то мы провели бы Новый год дома. Но я не могу.

Сегодня вечером я старалась подавить свою черную тоску и хотя бы не пренебрегать Мод. Когда мы возвращались домой, я подошла к ней, взяла ее руку и сунула себе под локоток. Мод подпрыгнула, как ошпаренная, а потом заглянула мне в лицо виноватым взглядом. Она неловко держала меня под руку, но мы смогли пройти так всего несколько минут, после чего она извинилась и побежала догонять свою подружку. К стыду своему, я почувствовала облегчение.

Знаю, не следовало бы так говорить, но бабушка всегда умудряется испортить нам день своим визитом, еще даже не успев прийти. Вчера, пока не пришло письмо от нее, мы так хорошо проводили время — сидели за столом в патио и читали друг другу выдержки из газет. Это мое любимое время с мамочкой и папочкой. Был теплый весенний день, цветы в мамочкином саду только-только начали распускаться, и мамочка наконец-то казалась счастливой.

Папочка читал маленькие выдержки из «Мейл», а мамочка — из местной газеты обо всех преступлениях, совершенных за эту неделю, в основном мошенничествах, избиениях жен, мелких кражах. Она любит криминальную страничку.

— Послушайте-ка, — сказала она. — «Джеймс Смитсон предстал перед судом по обвинению в похищении соседского кота. В свою защиту мистер Смитсон заявил, что приготовил кусок мяса на воскресенье, а кот его сожрал. Поэтому он теперь заявляет свои права на собственность, находящуюся внутри кота».

Мы все втроем рассмеялись, но, когда появилась Дженни с письмом, улыбка сползла с мамочкиного лица.

— И что, черт возьми, я с ней буду делать целый день? — сказала она, дочитав письмо.

Папочка не ответил — только нахмурился и продолжил чтение своей газеты.