И однако, парадокс всякого большого создания истинного художества заключается в том, что оно бесконечно доступно и в то же время непостижимо сложно в своей непередаваемой простоте, требующей от автора великой зоркости души, богатства сердечного добра и, главное, безграничной любви к природе, миру людей.

Не в роскошном колорите, не в мудреной архитектонике композиции, не в сюжетных ухищрениях сила полотен Шишкина. Нет, картины мастера предельно, порою до наивности непритязательны, незамысловаты. Но в этой на первый взгляд кажущейся несложности — исполинский темперамент дара русского живописца.

Невольно задаешь себе вопрос: почему Иван Шишкин, живописец ровного, сильного, спокойного темперамента, вызвал такую бурю чувств у своих противников?

Едва ли кто из старых русских художников, кроме, пожалуй, Виктора Васнецова, исторг такую кипень критики, как Шишкин.

В чем здесь секрет?

В открытой приверженности мастера к любимой им теме? Пожалуй, в том, что искусство Ивана Ивановича Шишкина, как, впрочем, и искусство Кипренского, Брюллова, Александра Иванова, Репина, Левитана, требовало огромной школы, знания и непрестанного, тяжелейшего труда.

Все эти свойства потеряли свою притягательность, когда в мир искусства шагнули тысячи дилетантов, которые за счет изрядного грохота сделали все, чтобы смять, сломать традиции, а манеру исполнения своих опусов сделать любой, то есть вседозволенной.

Цветы на опушке леса.

Взгляните на старые семейные фото.

На добрые морщинки в уголках глаз деда. На серьезно смотрящих в фотоаппарат молодых отца и мать.

Наконец, окиньте взором себя, несмышленого мальчишку или юнца…

Невыразимые чувства рождают эти незамысловатые, выцветшие изображения.

Почему?

Потому, что каждая из них вызывает поток ассоциаций.

Встревоженная память мгновенно отвечает рядом наплывающих один на другой образов.

Нечто подобное испытываешь, глядя на картины больших художников, увиденные в детстве, слушая романсы и песни, которые пел в школьном хоре или запомнил в юности.

Попробуйте, сходите на «Синюю птицу» Метерлинка во МХАТ, и вы захлебнетесь от воспоминаний.

Все, все, как живое, предстанет вновь.

И сани, и синяя московская зима, и торжественная тишина, и восторг мига, когда открывается волшебный занавес.

Все это наша жизнь.

Когда я слышу нападки «знатоков» на Чайковского — это «мол, слишком понятно и тривиально», — или внимаю претензиям к старому МХАТу — «это прекрасно, но, простите, надо идти дальше», или о Шишкине и Айвазовском — «донельзя банально, ведь все это миллион раз видано в плохих репродукциях», — невольно мне становится грустно.

Почему никому не приходит в голову поставить пирамиду Хеопса вместо храма Василия Блаженного?

Отчего не нашелся «новатор», который предложил бы убрать березовые подмосковные рощи и насадить там пальмы?

Почему, наконец, никто не запрещает людям мечтать о море, о зеленом лесе, цветущем луге?

По какой же причине иногда с такою ожесточенностью встречают сегодня искусство, которое воспевает эту естественную любовь человека к живому миру родной природы?

Причем воспевает высокохудожественно, понятно, доступно.

Неужели хороший тон — считать прекрасное пошлым?

Почему мы пропагандируем туризм, бег трусцой, гимнастику, а не поддерживаем активно силы реалистического искусства в живописи, воспевающей красоту окружающей нас природы?

Полдень. В окрестностях Москвы.

Это сегодня крайне необходимо.

Потому что человеку бесконечно скучны бетонные однообразные кварталы, оболваненные, примитивные скульптуры, дурно исполненные фрески, изображающие людей и выдаваемые за монументальные образы в искусстве, которые калечат, особенно юные души.

Яркость, свежесть, истинная пластика красоты изменят климат нашего быта, укрепят духовное здоровье народа.

Но обратимся к Шишкину, посетим Елабугу, далекую вятскую сторону, где в 1832 году жил художник…

Давно это было…

Теплый, пахнущий нефтью ветер гулял по Каме.

Он гнал белые барашки по густой коричневато-фиолетовой воде.

Мелкая зыбь с острыми гребнями волн накатывала на берег, оставляя грязную кромку на мелком, словно просеянном песке.

Большая неряшливая платформа парома неспешно забивалась людьми, машинами, лошадьми.

Наконец сиплый гудок известил об отплытии.

Серые буруны разогнали щепки, пустые фанерные ящики, обрывки газет. Паром отвалил от пристани Набережных Челнов…

Позади бежала белопенная сверкающая дорожка, над которой беззвучно плясала невесомая радуга.

Высоко, высоко в зените, в клубах сизого марева стояло солнце, хмуро глядя на суматоху, царящую на земле.

Ветер крепчал.

Кричали чайки, откуда-то издалека повеяло сосной, влажным и горьким запахом майской зелени.

Широкая диковатая Кама колотилась о борт парома. Кряхтел мотор, и мы причалили к хлипким мосткам.

Елабуга…

После грохота гигантской стройки КамАЗа неожиданная тишина навалилась на нас.

Совсем другой, свежий воздух, напоенный ароматом хвои, цветущих лугов, проник в легкие, заполонил душу.

Мигом глаз заметил бегущие облака, задевавшие за вершины стройных сосен.

Ржание коней, гортанные голоса цыган и дыхание уставшего парома — все это создало настрой какой-то стародавней, давно ушедшей поры.

Уголок заросшего сада.

Только рев моторов карабкавшихся на косогор автомашин да синие комбинезоны рабочих напоминали о двадцатом веке, навсегда перевернувшем уклады и устои русской глубинки.

Мы брели по сонным улицам Елабуги, и трепетная человечья душа быстро привыкала к милой нежданной тишине и покою этого мало растревоженного городка.

И когда распахнулись двери музея Ивана Шишкина и мы окунулись в девятнадцатый век, то сердца наши были готовы к встрече с миром большого художника, который родился и жил много лет в этих краях.

После раскаленного полдня особенно прохладно, уютно, свежо в маленьком доме-музее.

Скрипят ступени, слышно, как мелодично бьют бронзовые старые часы.

За прозрачными шторами большого окна в кабинете художника широкое приволье.

Холодный рассеянный свет струится по письменному столу, мягким креслам красного дерева, блестит на овальной раме портрета отца живописца. Керосиновая лампа, цветастые золотистые обои, на ковре повешены охотничий рог и ружье.

Подойдем к окну.

Синяя Русь, бескрайняя, как океан, раскинулась на несчетных холмах, и, подобно волнам, колышутся вершины сосновых лесов, убегающих в голубую даль.

Перед глазами встает знаменитое полотно мастера «Лесные дали», написанное Иваном Шишкиным в 1884 году.

Пол века с небольшим прожил художник, написавший этот шедевр.

Десять лет отделяло его от кончины первой супруги, всего три года тому назад умерла любимая вторая жена — Ольга Лагода.

С живописцем остались дети…

Он был душевно подавлен. И только богатырская натура позволила ему выстоять, подавить в себе малодушие и находить истинное забвение в любимом труде.

Работы Ивана Шишкина этих лет обретают особую глубину и мощь.

Ведь именно природа, родные края воистину раскрыли свои объятия осиротевшему живописцу, и он со всей сердечной щедростью сторицей воздает русскому пейзажу все то, что накопилось, вызрело, выстрадано было годами.

Лесные дали.

«Лесные дали» — картина-символ. При всей реальности живописи симфонический строй полотна, его эпическое звучание наталкивают зрителя на долгое раздумье. Наш взгляд охватывает неоглядную панораму вятских лесов, тонущих в голубовато-сизой дымке.