Cimetière. [149]

И он охранял меня. Он не сбежал, хотя вполне мог это сделать.

Но Каликсто был у меня в долгу. Он осознавал это и помнил, что прежде, до меня, его никто не защищал. Теперь настал его черед защитить того, кто помог ему. Кроме того, его жизнь зашаталась бы, как постройка на зыбком песке, если бы он отвернулся от меня, не получив ответа на мучившие его вопросы. Так обычно и происходит между нами, сестрами, и теми немногими смертными, по преимуществу юношами, с кем мы готовы связать свою жизнь, поделившись тайнами о себе. Такие связи чаще всего нерушимы. Эти юноши верят в нас. Credo quia absurdum est, как выразился Тертуллиан. Верую, потому что это абсурдно. Наверное, их мозг пасует перед лицом необъяснимого, и они в прямом смысле слов сходят с ума по своим ведьмам.

Каликсто не стал задавать вопросов, когда я обратилась к нему с самой странной из просьб: «Отвези меня на кладбище». Сложнее всего было уверить его, что я не мертва и не собираюсь умирать. «Мне это нужно, — написала я. — Пять дней среди мертвых, не больше, и я оживу, стану сильнее». При этом я согнула руку, чтобы показать напрягшийся бицепс — это напоминало змею, проглотившую яйцо, — и подкрепила свои слова улыбкой, хотя челюсть все еще болела от кляпа и треснувшие губы кровоточили.

Enfin, он отвез меня к мертвым. Он защищал меня.

Когда через несколько часов мой Каликсто вернулся в дом Бру, он привез не один, а целых два гроба. Юноша доложил, что ему удалось разбудить ирландца, охранявшего единственное в Гаване кладбище, где хоронили не католиков, и раздобыть у него эти гробы, уплатив некую сумму денег. Причем второй гроб Каликсто обещал вернуть, и он обошелся вдвое дешевле, чем первый.

Я знала того ирландца, поскольку он постоянно болтался в порту, ловя каждую весточку о лихорадке или ином поветрии, чтобы использовать их к своей выгоде. Он походил на хищного грифа, носил мешковатую черную одежду и опирался на посох с делениями, соответствующими дюймам и футам, чтобы в любой момент иметь возможность снять мерку с покойника. Однако зачем юноше понадобились два гроба, я не знала. Если у него возник какой-то план, то без моего участия. Я всего лишь попросила положить меня среди мертвецов и надеялась, что они окажутся достаточно «неупокоенными». Тогда я избавлюсь от слабости, позаимствую у них силы и воскресну к новой жизни.

Кэл раздобыл и подводу — иначе как он мог доставить гробы к дому Бру? Повозка громыхала, влекомая еле живой ледащей клячей. Наступила ночь, когда подвода въехала во двор через обмазанные дегтем ворота, открытые настежь впервые за очень долгое время (о чем свидетельствовал громкий скрип ржавых петель). Гробы лежали на дне телеги. Они были одинаковые, и оба недавно использовались: затвердевшая земля виднелась в бороздках шурупов. Я тут же почуяла прежних обитателей этих гробов, ибо деревяшки пахли смертью. Смерть приходит одна, раз и навсегда, чего не скажешь про ее атрибуты: в Гаване, как и во многих других местах, гробы выдавали напрокат. Стоимость определялась тем, долго ли наниматель продержит их в могиле. Да, я ощущала этих мертвецов, как живые теперь ощущают мое присутствие, вне зависимости от того, вселяюсь я в чье-то тело или нет. Они чувствуют аромат фиалок — довольно сильный, приятный и вызывающий воспоминания. Этот аромат остается надолго — так мне однажды сказали — подобно тому, как в квартире задерживается запах давно покинувшей ее публичной женщины. При жизни я страдала не от самого запаха мертвых, а от воздействия, которое оказывала на меня близость мертвецов. Так происходило вплоть до описываемых ныне событий. Затем я поняла, что союз со смертью для меня благотворен, и, стоя во дворе Бру, почувствовала первые признаки этого обновления.

И все-таки мне никак не удавалось окончательно прийти в себя. Если бы я могла, то спросила бы Каликсто: что он собирается сделать, чтобы не перепутать два гроба — один для меня, а другой, как я предположила, для Бру. Однако, повторю, я еще не пришла в себя и не вполне овладела своими мыслями и голосом.

Если Каликсто заплатил за гробы наличными — что ж, tant pis, [150]поскольку мне гроб вообще не требовался. Оставалось надеяться, что он не приобрел участок на кладбище и не внес плату, которую кладбищенские сторожа и городские священники обычно взимают за панихиду — по католическому обряду, конечно, — если кого-то хоронят в освященной земле у стен старого города; все доходы, само собой, поступали в церковную казну. Тех, кто не был добрым католиком, хоронили где попало, но в Гаване такого конца не пожелал бы себе никто. Если у преставившегося свидетельство о принадлежности к римско-католической вере отсутствовало, разрешение на похороны не выдавалось и мертвеца либо увозили обратно за море, либо погребали кое-как, на неогороженных и неблагоустроенных кладбищах в глубине острова. Эти мертвецов закапывали без гробов и даже без саванов, они становились добычей хищных птиц и червей, а когда превращались в прах, их могилы ровняли с землей и использовали повторно. Содержимое ямы выгребалось наружу, и кости оставались лежать, разбросанные по земле. Там их отбеливали солнце и дождь. Потоки дождевой воды переносили части скелетов с места на место, иногда соединяли их по собственному усмотрению, образуя самые причудливые сочетания. Черепа чаще всего собирали и складывали по углам кладбища в ухмыляющиеся груды, словно для игры в кегли. На такое кладбище и привез меня Каликсто, как я того хотела.

Поскольку я не причисляла себя ни к католикам, ни к мертвецам, то с большим облегчением услышала от несчастного, почти извиняющегося Каликсто, что мы можем поехать и в поле, где гончары копают глину для горшков, если это кладбище мне не подходит. (Бедный юноша до сих пор не был уверен, что понял меня правильно.)

Как раз подходит, кивнула я, испытав облегчение от того, что Каликсто так исполнителен. После всего, что он увидел в Комнате камней, затем в чаше фонтана, а еще раньше — на борту «Афея», он не мог не следовать моим указаниям: он действительно верил в меня. Его послушание избавило меня от необходимости объяснять, почему я предпочитаю лежать на таком кладбище, а у меня не было ни голоса, чтобы разговаривать, ни сил, чтобы долго писать. Дело в том, что освященная земля убаюкивает души католиков, и на живописных, ухоженных, миленьких кладбищах, где они почивают мирным сном, не найдешь неупокоенных душ. А я искала именно таких мертвецов, я в них нуждалась, они требовались мне для исцеления.

Я была так истощена и измождена, что бедному Каликсто пришлось опять одевать меня. Пальцы его бегали очень проворно, а глаза он старательно отводил в сторону. Затем юноша помог мне забраться в гроб, и я показала ему пять пальцев, что значило: «Дай мне пролежать здесь пять дней, не больше», и потянулась за книгой Себастьяны. Я не хотела, не могла разлучиться с ней ни на минуту, это причинило бы мне новые страдания. Потом улеглась лицом вверх, и Кэл помог мне скрестить руки на груди, после чего я просто закрыла глаза и уснула, каким бы странным это кому-то ни казалось. Причем заснула очень глубоко. А когда проснулась, то смогла припомнить все, что со мной произошло, с помощью одного несложного заклинания, называемого «Коловращением обратного зрения». Оно обращает часы и календарь вспять, и ты как бы заново проживаешь жизнь, только видишь ее со стороны, в зачарованном сне. Этот вид чародейства и дает мне возможность подробно рассказать сейчас о моем путешествии в царство мертвых.