Нет, постойте, последнее не совсем верно. Все-таки ужаснее всего был тот миг, когда Бру разрубил удава на части. Теперь же он собирал эти куски, каждый длиной с его руку, и клал их в тростниковую корзину, словно собирал в лесу хворост. В корзину отправились все четыре обрубка толстенной змеи, причем на самый верх легла «головная» часть, еще разевавшая пасть, откуда высовывался раздвоенный трепещущий язычок. Мне показалось, что удав просит молока. Похоже, события развивались по шкале от плохого к наихудшему. Особенно жутко мне стало, когда Бру взял в руки верхний обрубок удава, поцеловал его в чешуйчатую морду и молниеносным движением, достойным самого стремительного мангуста, ухватил высунувшееся змеиное жало маленькими щипчиками, а затем вырвал. Да, вырвал клочок извивающейся белесой плоти!

Положив змеиный язык на стол — тот сразу мелко задергался, как лихорадочно пишущее перо, — Бру повернулся ко мне и сказал таким тоном, словно требовалось пояснить это действие:

— Для стены в Комнате камней.

— Понятно, — произнесла я, сглатывая желчь, поднявшуюся по пищеводу. И еще сильней сжала книгу в моем полотняном мешке. Бежать! О, как мне хотелось бежать.

Два обрубка змеи Бру швырнул в бочонок, стоявший в углу палатки. Ах, лучше бы мне не видеть его содержимого; mais hélas… Внутри бочонок на три четверти был полон… белизны. Содрогающейся, не то живой, не то мертвой живой белизны. Это плоть медленно отдавала свои кости, которым предстояло превратиться в украшения. От этого бочонка, как и от еще одного, рядом, и шел упомянутый ранее запах.

Остальные обрубки змеи — с головой и хвостом — Бру перенес через крышу дома в лабораторию, подав мне знак следовать за ним. Атанор он разжег заранее, о чем свидетельствовали волнообразные колебания воздуха вокруг печи. Теперь он опустил обрубки змеи в тинажон — чан с дождевой водой, помещавшийся на крыше рядом с шатром. Вскоре я услышала шипение дождевой воды, закипавшей от соприкосновения с горящей змеиной плотью. Это Бру бросил в печь последние останки Уробороса — змеи, которую он выучил лакать молоко из блюдца, как котенок.

Возвратившись в маленький шатер (тот самый, похожий на логово таксидермиста), я отерла рукавом пот со лба: по правде сказать, меня сильно мутило и стало мутить еще больше, когда я увидела, как Бру раскладывает по местам свои инструменты и приводит их в порядок — стирает, например, белесое вещество с тесака. Я стала думать о том, что может последовать за четвертованием удава. Может быть, Бру возьмет что-то вроде того наперстка, только побольше, и начнет кромсать дальше змеиное тело на мелкие куски, пока не найдет свой камень? Нет — слишком много плоти, чтобы в ней что-то найти. И тогда я догадалась, что сделает Бру: он испепелит Уробороса, сожжет его — ведь это любимейшее занятие алхимиков! — а потом просеет или провеет остывшую золу, чтобы найти камень.

Однако я не могу вам сказать, удалось ли Бру найти какие-либо камни в останках удава. Такая большая тварь вполне могла дать много камней, пусть и не вполне совершенных, ибо, как сообщил или предупредил Бру, «совершенство ищет высоких существ — высших». Мне же ничего не известно о судьбе злосчастной рептилии, потому что к тому времени, когда атанор остыл и можно было просеивать золу, я сама…

Постойте. Мне надо объяснить, почему я сделала то, чего не сделал бы самый последний глупец.

Ночь уже настала, но там, наверху, стояла влажная жара. Кроме того, мне отчаянно хотелось поскорее ускользнуть от Бру, дабы прочесть книгу Себастьяны, и я решила выполнять все его распоряжения. Потому я взяла тот кубок и выпила его залпом. Не знаю, что именно Бру подмешал к питью, но его сладкий вкус я отнесла на счет фруктов. Обратите внимание: он тоже пил вместе со мной. Конечно, в его кубке не было сонного зелья. Что же он туда добавил? Может быть, травы, роpuleum, [135]некий эликсир или зелье, купленное у кого-то из сестер, готовивших такие зелья? Понятия не имею. Знаю только, что напиток обладал воистину мощным действием.

Вскоре все поплыло у меня перед глазами, и сам воздух вокруг атанора стал колебаться. Я не знаю, когда успела сесть, не могу вспомнить самого движения, зато хорошо помню, как откинулась на спинку дивана, ощущая спиной твердую обложку книги Себастьяны в полотняном мешке, и повторяла:

— Зачем? Какой «человеческий род»?

Я боялась, что Бру скажет «homo sapiens»; он должен был это сказать. Безумец, он перебрал множество менее совершенных видов, он выводил из них светоносные существа, а теперь искал человека, чтобы внедрить в него семя своего камня, прибегнув к алхимическим ухищрениям, и растить это семя, пока он или она не подарили бы ему тот самый, единственный камень. Для этого ему и понадобился большой атанор.

— Род человеческий, — лепетала я. — Камень…

Увы, я лежала пластом на спине, прямо на книге. Все птицы поднялись в воздух, кружились и кричали, устремлялись вниз и долетали до самых шатров, отчего могло показаться, что Гавана празднует что-то, запуская в небо странные фейерверки. Я так жаждала получить ответ — хотя задать вопрос мне уже было не по силам, ибо мышцы рта перестали повиноваться, — что не чувствовала ни страха, ни удивления от этого буйства птиц, а ведь оно явно не предвещало ничего хорошего. Я хотела знать: неужели Бру решился использовать в своих опытах человека?

Видимо, мне все-таки удалось задать свой вопрос, потому что Бру подошел ближе и встал рядом со мной на колени. Я увидела два капюшона, две головы, два обсидиановых лица с двумя золотыми улыбками. Нет, ответили два лица, Бру не собирается использовать человека. Этот опыт он уже ставил. И лица повторили то, что я уже слышала:

— Настал черед высших.

Задавала ли я другие вопросы? Едва ли, потому что моя голова моталась из стороны в сторону, левая рука коснулась пола, ладонь раскрылась, и я никак не могла ее приподнять. И тут наконец прозвучало объяснение, которое я желала и не желала слышать, ради которого все еще силилась что-то сказать. Бру вымолвил:

— Именно так. Высшие существа. Ты. Символ двуединства. Ребус.

И я провалилась в сон.

He могу сказать, что Бру проделывал с низшими созданиями. Наверное, процесс был похож на то, что пришлось вытерпеть мне, пока я неделями лежала в его Комнате камней. Именно так — много недель.

Когда действие снотворного зелья прошло, я очнулась (сколько дней прошло с того момента, когда Бру меня опоил, не знаю) и, увы, обнаружила себя раздетой и закованной в кандалы. Скобы, цепи и наручники удерживали меня на койке в позе распятого на кресте. Как ни странно, я не удивилась. Испугалась, но не удивилась. Я сразу же вспомнила кубок, выпитый залпом, затем — совершенствование питона и то, как после этого дикого зрелища упала на диван и узнала, что совершенство грозит и мне.

Сначала я боролась — насколько в силах бороться тот, кого раздели, заковали в кандалы и цепи, а затем распяли, словно безумца в бедламе, на широкой полотняной постели в келье, где стены шевелятся, как живые.

Оковы оставляли мне довольно свободы, чтобы приподняться на локтях, оторвав плечи от пропитавшегося потом полотна, поворачивать голову и… выворачиваться наизнанку в рвотных позывах. Горло болело, язык казался обложенным. Вне всяких сомнений, это были последствия того приправленного неведомыми зельями питья. Ах, каким соблазнительным оно мне тогда показалось! Холодное, нежное и благоуханное, сладкое, но в то же время мудрено-коварное, словно легендарные содомские яблоки — они якобы превращались в пепел на языке. Enfin, я не только чувствовала вкус ртути во рту, но и видела ее, когда выплевывала содержимое желудка. Рвота сменилась удушающим кашлем, ибо Комнату камней густо наполнил удушливый дым. В четырех углах Бру поставил и запалил конусы, вылепленные из серы. Меня этот адский дым заставил содрогаться от кашля, но он побудил Комнату камней к некой особенной, свойственной только ей жизни, которой я не замечала, когда была здесь в первый раз. Тогда я разглядела только извивавшуюся на стенах белесую плоть, но теперь сквозь пелену дыма и при свечах, горящих в тех самых костяных светильниках, субстанты на стенах и потолке выглядели просто безумными. Они неистовствовали. Оторванные птичьи крылья разгоняли клубы дыма. Языки «лакали» питающий их воздух. Прочие неопределенные куски плоти (я узнала только два обрубка удава, недавно прибитые гвоздями над аркой, ведущей во вторую комнату) тоже буйствовали, демонстрируя какую-то дикую живучесть, хотя были мертвы. Точно так же вели себя бесчисленные красноватые камни, усеивающие стены: они двигались и выглядели так, как выглядит галька на дне ручья, зыбкая и колеблющаяся. Даже их форма менялась. Дым ли действовал на них, или некое природное явление порождало зрительный обман? Я знаю одно: несовершенные камни ведут себя крайне нестабильно. А вот с совершенным камнем, тем самым, единственным, дело обстоит иначе.