Итак, вся в нечистотах, неубранная, похожая на привидение, явившееся с того света, я лежала и жалостно взирала на стоявшего надо мной моего прекрасного возлюбленного Каликсто.

Будь он благословен во веки веков — он не отверг меня, нет. Он даже помог мне сесть на койке, хотя раз или два я снова падала на нее, теряя сознание, и немудрено: мои ребра выступали, как бочарная клепка. При каждом падении раздавался всплеск, и взлетали брызги моих собственных испражнений. Все это время Бру находился в углу и смотрел на нас. Каликсто сковал его, прицепив один конец наручников к лодыжке, а другой к запястью, и Бру пришлось бы ковылять, согнувшись в три погибели, если бы он решил приблизиться к нам и молить о пощаде. К тому же Каликсто засунул ему в рот кляп, который я носила так долго, и этот зловонный изжеванный мячик не давал алхимику заговорить. Теперь он мог лишь скулить и плакать.

Когда я наконец смогла встать прямо, хоть говорить по-прежнему не могла, то направила Каликсто к моей одежде. Не для того, чтобы скрыть наготу — было уже поздно что-либо прятать, — но отчаянно желая узнать, лежит ли под платьем книга Себастьяны, как я предполагала.

Книга была там.

Эта новость придала мне сил, но их не хватило на то, чтобы открыть книгу, поданную Каликсто. Я сидела и любовалась ею, не зная, что делать дальше; я боялась дотрагиваться до нее, чтобы не запачкать. В моем мозгу роились тревожные вопросы. Вообще-то алхимики прежних столетий имели особый термин для моего нынешнего не вполне совершенного состояния: massa confusa. [147]И впрямь, приключилась большая конфузия. Кэл тоже был сконфужен, и его смятение вскоре усугубилось, ведь он никогда не видел ничего подобного и не мог понять…

Короче говоря, Каликсто, как галантный рыцарь, поднял меня на руки и вынес из Комнаты камней. То была, без сомнения, страннейшая pietà. [148]Мы спустились во двор, к фонтану с округлой мелкой чашей. Каликсто посадил меня туда, как ребенка в корыто, и отмыл дочиста. Лишь после этого он заметил мои… особенности; не мог не заметить, ибо обтирал меня рукой, обернутой в снятую рубашку, время от времени прополаскивая ее в воде, а затем выжимая влагу на плиты двора. Наконец, очень деликатно и как будто нечаянно, рука его скользнула ниже.

С быстротой, удивившей нас обоих, я ухватила Каликсто за руку. Слишком поздно: его рука уже достигла цели. Он даже отбросил рубашку, чтобы исследовать то, что предстало его взору, ибо это казалось ему невероятным. Почувствовал ли он? Понял ли он? Он уже видел мою небольшую грудь, а теперь рассмотрел все, что я от него скрывала, и это побудило его к расспросам.

Как ни был он поражен тем, что увидел, это не толкнуло его на грубости или непристойности. Он вел себя как лекарь или повивальная бабка, но все-таки был очень любопытен. Ну что же: он должен был знать. А потому я отпустила его руку и позволила ему удовлетворить любопытство.

Каликсто дотронулся до моего члена, за ним нащупал вагину, затем поднялся и отошел от фонтана. Он глядел на мои груди так, словно они могли ответить на его взгляд. У меня больше не было сил для колебаний или сомнений, я не могла притворяться, даже если бы захотела. И голоса, чтобы все объяснить, у меня тоже не было. Возможно, к счастью: не то я вспомнила бы мифологию и начала рассказывать о гермафродите, порожденном Гермесом и Афродитой, и так далее, и тому подобное, пока Каликсто не почувствовал бы презрение ко мне. Возможности солгать у меня тоже не было. Ведь лжецу требуется не сила, а нечто противоположное — даже не слабость, а какая-то вывернутая наизнанку доблесть, и для такого понятия я не могу подыскать ни одного подходящего названия.

Ложь. Шесть месяцев назад я лгала, сама того не желая. Потом я решила рассказать Кэлу правду, если я когда-нибудь снова его увижу, если он когда-нибудь сядет рядом и согласится выслушать того, кто его обманул. Я смутила Каликсто, показав свое Ремесло в действии, а затем оставила наедине с мучительными вопросами и бросила, оставила одного перед собором под беспощадными лучами полуденного солнца. Нет, больше никакой лжи. Эти три слова я вновь и вновь говорила сама себе, когда Каликсто не было рядом. Они звучали во мне, как мантры.

Но теперь у меня не было голоса.

Однако Бру, обнажив меня, обнажил и всю мою ложь. (За это я возненавидела его, и мне стала безразлична его дальнейшая судьба.) Я сидела обнаженная в чаше фонтана. Пускай Каликсто посмотрит на меня и примет решение.

Когда юноша заговорил, пришел мой черед удивляться.

— Твои глаза, — произнес он.

Для первого раза Каликсто успел увидеть много, очень много, однако предпочел спросить о моих измененных зрачках, не прикрытых темными стеклами очков. Ведь когда мы с ним познакомились, мои зрачки были спрятаны за синими стеклами. Я лгала ему, как и всем остальным, кто меня об этом спрашивал (это делали немногие, поскольку никому не было до меня дела). Я говорила, что страдаю врожденной чувствительностью к любому свету: солнечному, лунному, свету свечей. Ложь, сплошная ложь.

Однако теперь, взглянув на Каликсто, я кивнула ему: «Я все объясню». И действительно попыталась прохрипеть пару слов по поводу моего жабьего глаза, но не сумела: изо рта вырывалось какое-то воронье карканье. Вернется ли ко мне голос? Мне оставалось лишь снова кивнуть, на сей раз указывая направление — наверх.

Что я хотела сказать? Вытащи меня из фонтана? Иди наверх, в Комнату камней? Или в библиотеку? К Бру? К оставленной там книге Себастьяны? А может быть, все сразу?

Не могу ответить определенно, но вскоре мы вернулись в библиотеку, пройдя через жутковато затихший двор, где не было видно светоносных питомцев зверинца Бру. Куда они подевались? Неужели все крылатые твари улетели? А почему павлины забились в самый темный угол? В библиотеке я уселась посреди фолиантов и положила перед собой книгу Себастьяны, не решаясь открыть ее. Что я там найду? Что случилось с моей мистической сестрой и ее спутниками? По правде сказать, меня уже не интересовал тот «сюрприз», обещанием которого она выманила меня из Флориды. Сюрпризы и ложь скроены из одной материи.

Каликсто зашел в «крипту» и заковал Квевердо Бру понадежнее, затем вернулся в библиотеку и сообщил, что мы в безопасности. Он был по-прежнему без рубашки, но мне принес одежду, а также лампу. При ее свете юноша увидел, что я лежу, свернувшись калачиком в своем гнездышке под окном, и плачу.

Он вернулся ко мне, мой Каликсто. Развернул мое платье, пропитавшееся сернистым дымом, и встряхнул, очищая от возможных паразитов, которые могли поселиться в его складках. А затем робко, я бы даже сказала — любовно и всепрощающе, принялся меня одевать. Не для того, чтобы прикрыть мою наготу, а просто потому, что меня сотрясала дрожь, вызванная чем-то похуже холода.

И только когда он закончил, я оперлась на свой острый костлявый локоть, легла на бок и открыла наконец книгу Себастьяны. Полистала ее и поняла, что моя благодетельница исписала совсем немного страниц, а потом… остановилась. По неведомой причине. Я открыла книгу на чистой странице и посмотрела на перо и чернильницу, стоящие неподалеку, хотя в моих силах было бы притянуть их взглядом. Каликсто поставил предо мной чернильницу и вложил в руку гусиное перо. Я обмакнула в чернила его кончик, еще хранящий на себе запекшиеся капли. Я делала все не спеша, целеустремленно и тщательно, насколько могла себя заставить. Перо стало синим от чернил.

Тогда я очень медленно написала слова, предназначавшиеся Каликсто. Первые два представляли собой просьбу: «Защити меня».

Последнее же указывало на некое место. Место, где я смогу ожить и обрести силу. Место, которое дает силу только мне одной. Я написала это слово по-французски, не знаю почему, а затем наклонила книгу так, чтобы Каликсто увидел написанное. Он прочитал слово, начертанное моей дрожащей рукой.