— Майн герр, я пришел.

Лицо старика на секунду оживилось, гаснущие голубые глаза повернулись, по телу прошла дрожь.

— Не шевелитесь, прошу вас.

Китаец медленно отвел волосы с холодеющего лба. Хофштадтер явно силился сказать нечто членораздельное. Юноша поднес ухо к его губам, но смог различить только одно слово:

— Пре… да… ли.

Глаза профессора закатились, и наступило безмолвие. Тишина внутренняя, не та, что царила вокруг. Тишь утраты. Сидя на полу, с головой мертвого на коленях, Шань Фен не знал, каким богам молиться. Его учили, что их нет, а религией держат народ в повиновении. От сознания собственного поражения у парня закружилась голова. Он вцепился пальцами в ремень висевшей на плече сумки и грустно сказал: «Что же мне теперь делать, профессор? Куда я дену твои записи?»

И тут сознание китайца прояснилось, и вспыхнула ненависть.

Вдоль дома промелькнула какая-то тень. Шань Фен выскользнул наружу, быстро пробежал и оказался в нескольких метрах от еле различимой в темноте фигуры. Стук сердца отдавался в ушах, кровь бешено пульсировала в висках. Парень прыгнул, атакуя не по велению разума, а по жгучей потребности освободиться от физического чувства тоски.

Схватив противника за плечи, китаец легко опрокинул его на землю. Враг оказался слабым и, против ожидания, хрупким. Это и удержало парня от удара кинжалом. И тут незнакомец тоненько пискнул:

— И-и-и!

Не выпуская его из рук, Шань Фен отвел волосы от лица:

— Хун?! Что ты тут делаешь?!

Девушка дрожала всем телом, лицо ее было перемазано грязью и кровью, одежда разорвана. Говорить крестьянка не могла, только стонала. Шань Фен крепко взял ее за плечи, притянул к себе и стал тихонько раскачивать, чтобы Хун немного успокоилась. На миг парень обернулся на дом, и мысли его вернулись к последнему прибежищу Хофштадтера: «Я сам не понимаю, что делаю…» Наконец девушка заплакала. Тогда юноша отпустил крестьянку, ожидая услышать, что с ней случилось.

— Солдаты… вернулись… — Хун, как заведенная, продолжала раскачиваться взад-вперед, словно монотонное движение помогало ей говорить. — Глаза у них были нехорошие. Отец сказал, что они всегда так смотрят, когда проигрывают сражение. Папа объяснил, что военные придут со страхом в душе и злостью в поступках…

Крестьянка опустила глаза, будто невидимая преграда не давала ей рассказывать все откровенно, но Шань Фен, пустив в ход всю нежность, на какую был способен, заставил ее продолжать.

— Их привел человек, который когда-то доставил тебя сюда… Он указывал, что забрать, а что разломать.

— Юань Чэ?

Услышав имя, девушка кивнула и разрыдалась.

— Папа не хотел его впускать, так как знал, зачем они пришли… Юань Чэ убил отца, а меня велел держать покрепче…

Не было нужды спрашивать зачем.

— Это он привел сюда военных? Солдаты еще в деревне?

— Они стали на постой по домам… И Юань Чэ тоже.

Шань Фен бросил последний взгляд назад:

— Покажи где. Здесь мне больше делать нечего.

Алкоголь уже вовсю гулял по венам, и пирушка стала шумной. Двое солдат развлекались тем, что тискали какую-то капризную крестьяночку, а та кокетничала, изображая робость, и оттого вся сцена казалась забавной. Глядя на это, пьяный Юань Чэ трясся от смеха. Его разморило, есть уже не хотелось, а вот выпить — дело другое, крепких напитков всегда недоставало.

Проводник отхлебнул из деревянной чашки и почувствовал, что позыв помочиться пронзил острой болью, как воткнутый стилет. Давление на мочевой пузырь нарастало, и аньхоец решил облегчиться. С видимой неохотой он покинул теплый дом и побрел в темноте к кустам на краю двора. Здесь, в ночном мраке и тишине, еще привлекательнее казался шум солдатского кутежа, слышимый рядом. Юань Чэ достал член, и прохладный воздух приятно освежил гениталии.

Вдруг острая боль пронзила промежность, и кто-то повалил аньхойца на землю. Незнакомец зажал ему рот и навалился на грудь.

— Знаешь, почему тебе больно, Юань? — Проводник сразу узнал голос напавшего. — Потому что ты сейчас лишился одной вещи, очень важной для мужчины. Невелика потеря, верно?

Шок от такого известия усилил боль от произведенной ампутации. И тут что-то сладковатое и вязкое оказалось у проводника во рту, противно надавив на нёбо и вызвав приступ тошноты.

— Как на вкус? Похоже, не очень. А придется съесть, ибо отказываться от подарка неприлично. Тебе его прислала Хун. Помнишь ее?

Юань задергался, выпучив глаза, и начал терять сознание. Но раньше, чем он впал в забытье, Шань Фен дважды вогнал кинжал аньхойцу грудь:

— Это за меня, а это за профессора Хофштадтера.

Второй удар пронзил сердце.

Шань Фен пошел прочь, оставив в темноте тушу с торчащим изо рта членом. Жалкое подобие человека, более отвратительное, чем он был при жизни.

Дерюйтер прижался к стене возле двери во вторую комнату и постарался справиться с одышкой. Гансу казалось, что оглушительный стук сердца раздается на весь дом и выдает его присутствие. Совсем как в том леденящем душу рассказе американского писателя, который голландец недавно прочел. ТУ-ТУМ, ТУ-ТУМ, ТУ-ТУМ. Неужели Шань Фен ничего не слышит? Или только притворяется?

Ганс затаился, сжимая нож в опущенной вдоль бедра руке. В темноте было плохо видно, но Дерюйтер прекрасно представлял, как ведет себя Шань Фен. Вот он крадется в дом, готовый в любую секунду отразить удар. Перед китайцем что-то поблескивает: скорее всего, лезвие ножа в кулаке. Потом послышался хрип… и возглас «Майн герр…». Шань Фен обнаружил тело своего немецкого барина. Еще несколько мгновений — и им придется свести счеты.

Голландец все-таки успел. Выходит, это судьба и так должно было случиться. Знать бы только, чем все закончится. Он хитростью выведал у Юй Хуа, где скрывается Хофштадтер, но не поспешил и упустил время. А когда Шань Фен выпросил разрешение проведать ученого, Ганс решил его опередить. Агент Овна не мог позволить, чтобы китаец опять увел добычу из-под носа.

К профессору Дерюйтер явился за несколько часов до приезда юноши. Хофштадтер сразу узнал решительного голландца, который командовал на корабле спасательными работами, и ничего не заподозрил. Ганс сказал, что его прислали вместо Шань Фена. Ужин оставил тягостное чувство: профессор, как хозяин дома, старался соблюсти закон гостеприимства. Никогда не следует разделять трапезу с тем, кого собираешься убить.

Дерюйтер с отвращением вспомнил, как еще ребенком слушал пасхальную проповедь отца Николаса в Утрехтском соборе. С каким порицанием звучали в речи священника слова об Иуде и о предательстве. В детстве все проще и определеннее. Суровую непреклонность кальвинизма принимаешь на веру, потому что не успел соотнести с жизнью. Наверное, поэтому Ганс успокаивал душевное смятение заклинаниями и народными суевериями. К каким-то непонятным синкретическим богам голландец обращал молитвы, которые сам сочинил, чтобы оправдать ежедневный сомнительный выбор.

После ужина, под предлогом взглянуть на странный шум снаружи, Ганс выманил доверчивого Линя и одним движением перерезал горло. Когда же голландец вернулся в дом, мурашки побежали сначала по щекам, потом по всей коже. Дерюйтер погрузился в транс и стал действовать с нечеловеческой точностью. Это не он нанес удар, не на него с удивлением и упреком смотрела жертва. И не Ганс перевернул все вверх дном в поисках записей, которых почему-то оказалось слишком мало.

Голландец снова стал самим собой, когда услышал цокот копыт: судьба настигла его. Он вынес амфоры в соседнюю комнату, где воняло козлом, и затаился в темноте.

До него донеслись слова, которыми Шань Фен выдал себя: «Что же мне теперь делать, профессор? Куда я дену твои записи? Всю работу…» Теперь у Дерюйтера появилась новая задача.

Он покрепче стиснул нож и стал ждать, когда китаец двинется осматривать комнату. Настала пора свести счеты.