— Потому что подарок был чрезмерно щедрым.

— Чрезмерно щедрым? — переспросил Грейсон, чтобы удостовериться в правильности услышанного.

— Угу, — кивнула она, словно это было совершенно обоснованным объяснением.

— Чрезмерно щедрым? — недоверчиво повторил он. — Мадам, я заявляю вам, что за всю свою тридцатилетнюю жизнь никогда не слышал, чтобы женщина жаловалась на то, что украшение является слишком щедрым подарком.

— Они, должно быть, были вашими любовницами. А поскольку я не являюсь вашей любовницей, я подумала, что это слишком щедрый подарок.

Слово «любовница» щекотало и дразнило.

— Это смешно, — громко сказал он. — Я — герцог. Я не привык дарить дешевые безделушки. Я просто пытался принести извинения за то, что был груб.

— Я вполне понимаю ваше намерение, — заверила она. — Но ожерелье кажется слишком щедрым подарком для такой пустячной вещи, и я не хотела бы чувствовать себя чем-то вам обязанной.

— Вы не были бы мне обязаны, тем более что вы вовсе не считаете оскорбительные слова пустяком.

Она пожала плечами.

— Возможно, — признала она. — Но я привыкла к пренебрежительному отношению и взяла за правило не позволять кому бы то ни было надолго подрывать мое доброе расположение духа. Так что я забыла об этом сразу же, как только покинула Уайтхолл. — Она улыбнулась.

Было в ее словах что-то такое, что заставило Грейсона сделать паузу. Интересно, кто еще, кроме него, мог повести себя с ней грубо, и как часто это происходило, если она привыкла к этому? Представители высшего света, догадался он, многие из которых считали, что они в силу своего рождения намного выше простых смертных. Вероятно, Грейсон мог себя причислить, к категории высокомерных аристократов, и эта мысль отнюдь не улучшила ему настроения.

Грейсон внимательно наблюдал за ней, пытаясь обнаружить хотя бы намеки уязвленного женского самолюбия, поскольку ему казалось невозможным, что она вернула ожерелье только из-за того, что оно чрезмерно дорого. Имея трех сестер и нескольких любовниц, он научился преподносить подарки с извинениями, и эти подарки всегда были дороже, чем подарки по любви.

— Вы не сказали, мисс Бержерон, приняли ли вы мои извинения?

— Кейт. Да, разумеется, я принимаю ваши извинения, — сказала она. — Только вряд ли это имеет значение, разве что облегчит угрызения вашей совести. Мы ведь никогда не будем друзьями.

Грейсону не понравились его собственные слова, возвращенные назад.

— Поверьте, мои извинения были принесены со всей искренностью.

— Вы очень любезны, ваша светлость. Почему бы вам не называть меня Кейт? А то мы с вами словно чужие. Да, мы с вами плохо знакомы, и я не допускаю мысли, что узнаю вас ближе, но вы, пожалуй, мой единственный знакомый на этом балу.

— Вас это беспокоит? — спросил Грейсон, удивленный ее признанием.

Ее робкая улыбка была просто очаровательна.

— Даже очень.

Уж не сошла ли она с ума? Она необыкновенная красавица. Она окажется самой яркой, самой блистательной дамой на балу, дамой, которой все будут восхищаться.

— Я думаю, вам нечего бояться, — сказал Грейсон. — Вы должны казаться уверенной.

Ее бледно-зеленые глаза блеснули, и легкая улыбка родилась в уголках ее губ. Грейсон почувствовал, как по жилам побежала горячая кровь.

— Вы, конечно, льстите мне. Но я довольно давно не выходила в свет. — Ее рука слегка дрогнула при этих словах. — Пообещайте, что если я сделаю неверный шаг, вы тотчас же скажете мне об этом. Обещаете?

— Едва ли в этом возникнет необходимость.

Разве она может сделать неверный шаг? Грейсон подумал, что любой нормальный джентльмен в Карлтон-Хаусе простит ей что угодно.

— Хорошо, мисс Бержерон, — сдержанно сказал Грейсон.

— Кейт, пожалуйста. Ведь предполагается, что мы любовники, ваша светлость. Любовник не станет называть меня мисс Бержерон.

Любовники. На душе от этого слова потеплело.

Кейт Бержерон, похоже, почувствовала его колебания, ибо понимающе улыбнулась.

Эта улыбка очаровала его.

Карета остановилась, и Кейт подалась вперед, чтобы посмотреть в окно.

— Мы приехали.

Ранее Кейт видела Карлтон-Хаус только издали. Оказавшись поблизости, она была поражена его грандиозностью. Если бы она не увидела это своими собственными глазами, то вряд ли смогла бы представить себе нечто подобное.

Массивные колонны высотой с колокольню украшали вход. Бенуа однажды рассказывал ей, что эти колонны были созданы по образцам архитектуры античного Рима. Поскольку Кейт не имела понятия, что это означает, он попытался ей объяснить:

— Они поставлены там, чтобы напоминать Пантеон.

— О! А что такое Пантеон?

— Mon dieu. Ну до чего же ты невежественная девчонка! — не сдержался Бенуа, после чего поручил Дигби найти рисунок Пантеона. Дигби пришлось перелопатить немало книг, пока он нашел то, что искал.

Но больше всего ее поразили не массивные колонны или громадные канделябры, которые свешивались с потолка, освещая здание тысячью свечей. Поразили ее аристократы. Они высыпали из карет и торопились убежать от холода.

Все эти высокородные господа толпились в главном вестибюле.

Кейт холода не ощутила. Когда дверца кареты распахнулась и лакей подставил лесенку, она не почувствовала ничего, кроме нервного возбуждения.

Дарлингтон взял ее под локоть и помог спуститься. Она ощущала его тело, которое было совсем близко, его силу. Странно, но она чувствовала себя в безопасности, когда он сопровождал ее вверх по ступенькам, ведущим к главному входу. Кейт старалась не озираться по сторонам, когда они оказались внутри, хотя это было почти невозможно. Ведь она оказалась во дворце. Во дворце!

Один вестибюль был размером с весь ее маленький дом. Камины украшали все стены вестибюля, куполообразный потолок высотой в два этажа был стеклянным.

Длинная красная дорожка покрывала мраморный пол и вела в зал. Не менее двух десятков лакеев в королевских ливреях стояли по обе стороны дорожки, принимая пальто. Кейт подала свое пальто одному из них, лакей отвесил глубокий поклон, после чего бодрым шагом удалился. Его место мгновенно занял другой лакей.

— Здесь собралось, должно быть, не меньше пятисот душ, — заметила Кейт, окидывая взглядом настоящее людское столпотворение.

— Я предположил бы, что здесь не менее восьмисот, — откликнулся Дарлингтон. — Бал по случаю окончания сезона обычно вдвое многолюднее.

Кейт была потрясена — тысяча шестьсот человек на одном балу? Дарлингтон улыбнулся. В первый раз с момента их знакомства он по-настоящему улыбнулся, и тепло этой улыбки поразило ее. Оно распространилось до уголков его глаз, отчего они заблестели. Лицо его преобразилось, оно больше не казалось строгим и отчужденным.

Однако Кейт не смогла сполна восхититься его обаятельной улыбкой, потому что почувствовала, что кто-то дотрагивается до ее плеча; повернувшись, она увидела лорда Перритона. Кейт знала этого джентльмена по картежным вечерам Бенуа, куда Перритон приходил в компании своей любовницы, миссис Фрэнклин.

Похоже, сегодня он был один и с жадной улыбкой смотрел на Кейт.

— Мисс Бержерон, какое удовольствие встретить вас здесь! А где месье Кузино? Я так редко видел его без вас — или вас без него.

— Месье Кузино сейчас во Франции, милорд.

— Давно? — спросил Перритон, скользя взглядом по ее фигуре.

— Перритон, добрый вечер, — вмешался Дарлингтон и выдвинулся вперед, чтобы слегка загородить Кейт.

Перритон посмотрел на Дарлингтона с некоторым удивлением.

— Ваша светлость. Я не хотел…

— Простите нас, — оборвал его Дарлингтон и, положив руку на талию Кейт, подтолкнул ее вперед, в поток людей, который двигался в сторону бального зала. — Он вожделел слишком уж откровенно, — без обиняков пояснил Грейсон.

Кейт фыркнула.

— У него очень необычные вкусы, — улыбнулась она. Миссис Фрэнклин рассказывала ей о его любви к порке. В ответ на вопросительный взгляд Дарлингтона Кейт пояснила: — Он очень послушный ученик, когда директриса требует от него послушания, надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.