Это описание относится к 1 сентября 1939 года, то есть к началу войны в Европе. Занервничал храбрый британец! И заметьте, даже слово «вредительство» появилось в его лексиконе.

Что же говорить о кремлевском руководителе, который знал, что большинство населения в той или иной степени имеет претензии к власти?

В Москве к тому же война ощущалась гораздо ближе, чем в Лондоне.

Седьмого июля 1937 года фактически началась Вторая мировая война: Япония напала на Китай.

Но вот что поразительно: 19 июля советские пограничники заняли два острова на Амуре восточнее Благовещенска, продемонстрировав силу перед подконтрольным Японии государством Маньчжоу-Го. Это был легкий блеф.

Седьмого августа японцы заняли Пекин.

Семнадцатого октября чешские немцы спровоцировали беспорядки в Судетской области Чехословакии.

Шестого ноября Италия присоединилась к Антикоминтерновскому пакту.

«Война стучалась в наши двери…»

Однако советский разведчик Рихард Зорге, работавший в Токио под «крышей» корреспондента «Франкфуртер цайтунг», сообщал утешительные вести. Из-за сильной активности Германии в Китае (наличие германских инструкторов в армии Чан Кайши и больших поставок военных материалов) японцы стали сдерживать свои агрессивные планы в отношении СССР. Вести две войны сразу им было не под силу.

Советский же Союз постоянно страдал от угрозы нападения и с Запада, и с Востока, и его руководство вряд ли забыло, как во время Гражданской войны японцы планировали занять всю Восточную Сибирь, и только конкуренция американцев, для которых такая перспектива была неприемлемой, остановила Токио. Москве тоже приходилось уповать не только на штыки Отдельной Краснознаменной под командованием маршала Блюхера, но и на Англию и США, ведущих друг с другом упорную борьбу за доминирование в Юго-Восточной Азии.

Исходя из традиционной стратегии Альбиона, можно понять, почему англичане проводили в Испании политику «невмешательства», не желая укреплять республиканцев и, соответственно, Францию, которая в случае их победы получила бы главный приз: влияние на Пиренеях и в Средиземноморье, а с учетом Восточного блока — и первенство в Европе.

Гитлер тоже был за союз с Англией. «Но такой союз был невозможным главным образом потому, что проводимая Гитлером после прихода к власти политика бартерных соглашений и субсидирования экспорта нанесла смертельный удар британской и американской торговле» ³²⁸.

То есть Германия вытесняла западные демократии со своих рынков.

Словом, накануне решающих событий политическое руководство Англии оказалось в ужасном положении. Единственным выходом было попытаться избежать войны с Гитлером и направить его прямо на Россию. Но было ли это реально? Ведь основным военно-стратегическим выводом Первой мировой войны являлось осознание невозможности для Германии войны на два фронта. Поэтому, не обеспечив себя с Запада, Гитлер не мог надеяться на успех операций на Востоке. Англия в любом случае оставалась на прицеле возродившегося германского исполина, а заодно — и Польша, и Франция. За этими странами (по сути это новая Антанта) стояли Соединенные Штаты.

Германии требовалось любой ценой успеть разгромить своих противников на европейском театре, прежде чем заокеанская «страшная сила» выступит против нее. Отсюда стратегия блицкрига, молниеносной войны, или, пользуясь определением ученика Клаузевица Г. Дельбрюка, — «стратегия сокрушения».

В СССР сторонником этой стратегии был Тухачевский, хотя вся российская военная практика опиралась на стратегию истощения: затяжные военные действия, использование огромных просторов, которые гасили наступательный порыв вражеских армий. Война 1812 года против наполеоновской Франции и Первая мировая показали, что географию невозможно перепрыгнуть.

Можно сказать, сценарий Второй мировой войны уже был записан в исторической матрице, и главным политическим игрокам следовало внимательно прочесть его.

Сталин, Рузвельт, Черчилль, Даладье, Гитлер и еще Муссолини были разными людьми, но, пользуясь мыслью Гегеля, можно сказать, что их действия определялись вовсе не их достоинствами и пороками, а историческими обстоятельствами, в которых они находились.

Обстоятельства Сталина оказались немыслимо трудными, а, например, обстоятельства Рузвельта на момент вступления США в войну — беспроигрышными. Мао имел в виду примерно то же, когда говорил, что Сталина надо оценивать с учетом масштаба сделанного им.

Япония и Германия постоянно разрушали мировой баланс сил, а СССР становился важным, а может быть, и решающим фактором в планировании противостоящими лагерями неизбежной войны. От того, на чью сторону станет Сталин, зависело будущее мира.

Сталин же не мог верить никому. Но и другие тоже не верили никому. Тем не менее, даже не веря никому, нужно было во что бы то ни стало составить оборонительный союз. Но с кем? На этот вопрос ответа не было.

Восьмого ноября 1937 года в двадцатую годовщину Октября, на неофициальной встрече в Кремле с советскими и коминтерновскими руководителями Сталин провозгласил в своей речи тост за строителей нового Советского государства. Кроме того, он высказал несколько важных мыслей.

Первое.СССР — это колоссальное государство, внутренне тесно связанное (в отличие от империи) экономически и политически и способное держать врагов в страхе.

Второе.СССР — государство для народа, среди его равноправных наций «самая советская и самая революционная» — это русская.

Третье.Всякий, кто попробует ослабить мощь СССР или попытается «даже в мыслях» оторвать от страны хоть кусочек и «этот кусочек подарить какому-нибудь протекторату», будет уничтожен «со всем его родом».

В этих словах читается воспоминание о «Циммервальде» и о запальчивом предложении Троцкого в 1927 году, что если случится война, то сначала надо сбросить сталинский режим, а потом защищаться.

Чтобы понять психологическое состояние нашего героя и его отношение к угрозам государству, вспомним, что это он сказал своему сыну Василию: «Сталин — это не я, Сталин — это СССР». Конечно, это метафора, но смысл она передает точно.

Среди грома победных труб и действительных успехов индустриального строительства раздавался один раздражающий, тревожащий сигнал. Этот сигнал опровергал идею о «расширенном воспроизводстве населения в условиях социализма». Идея эта опиралась на официальный прогноз Госплана СССР: в 1937 году численность населения страны составит 180 миллионов человек, в 1939-м — 183 миллиона. Опираясь на эти данные, Сталин на XVII съезде ВКП(б) назвал численность населения СССР на конец 1933 года — 168 миллионов человек ³²⁹.

На самом же деле из-за повышения уровня смертности и даже превышения его над уровнем рождаемости (в 1932–1933 годах) численность населения оказалась значительно ниже. Увидев это, в плановых органах поняли, что их прогноз нереален и что надо что-то предпринимать, чтобы скрыть потери населения. Поэтому в 1936 году были запрещены аборты, что сперва привело к некоторому увеличению рождаемости, а потом — к росту смертей женщин от последствий абортов.

Перепись в 1937 году насчитывала в СССР всего 162 миллиона человек. (Она была объявлена «вредительской».)

История с запретом абортов напоминает историю с ударной коллективизацией и провалом оптимистических планов поставки тракторов в деревню. Рассчитывали на один результат, получился другой.

Как ни поразительно, СССР фактически двигался по старым историческим дорогам, где на каждый год мира в судьбе России приходилось два года войны, а государство было прежде всего оборонительной структурой. Сумма внешних угроз диктовала Сталину решение, перечеркивающее его замысел демократизировать выборы и включить в процесс управления саморегулирующиеся механизмы. Подчиниться — значило признать победу региональных лидеров, не подчиниться — потерпеть еще большее поражение, если не катастрофу.