Присылая мне шифровку, Вы рассчитывали, должно быть, замазать вопрос, дать по щекам стрелочнику Горохову и на этом кончить дело. Но Вы ошиблись так же, как в истории всегда ошибались люди, старавшиеся замазать вопрос и добивавшиеся обычно обратных результатов. До Вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.

Эту шифровку я посылаю только Вам трем. Я ее не послал Молотову, так как я не верю в добросовестность некоторых близких ему людей. Я Вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму полностью, но копии ему не передавать» ⁵³⁴.

Обвинения были серьезнейшие: «не дорожит интересами нашего государства».

Но что означали слова: «Не верю в добросовестность некоторых близких ему людей»? Сталин имел в виду Полину Жемчужину, жену Молотова? Теперь в Москве поняли, что дело приняло опасный оборот.

«Вашу шифровку получили. Вызвали Молотова к себе, прочли ему телеграмму полностью. Молотов, после некоторого раздумья, сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился.

Мы со своей стороны сказали Молотову о его ошибках:

1. Мы напомнили Молотову о его крупной ошибке в Лондоне, когда он на Совете Министров сдал позиции, отвоеванные Советским Союзом в Потсдаме, и уступил нажиму англо-американцев, согласившись на обсуждение всех мирных договоров в составе 5 министров. Когда же ЦК ВКП(б) обязал Молотова исправить эту ошибку, то он, сославшись без всякой нужды на указания Правительства, повел себя так, что в глазах иностранцев получилось, что Молотов за уступчивую политику, а Советское правительство и Сталин неуступчивы…

5. Наконец, мы сказали Молотову, что все сделанные им ошибки за последний период, в том числе и ошибки в вопросах цензуры, вдут в одном плане политики уступок англо-американцам, и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина, и что с ним, с Молотовым, можно сработаться» ⁵³⁵.

В заключение Маленков, Берия, Микоян заверяли, что «не может быть и речи о замазывании вопроса с нашей стороны».

Молотов прислал отдельное покаяние: «Вижу, что это моя грубая, оппортунистическая ошибка, нанесшая вред государству… Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое мне дороже жизни» ⁵³⁶.

Но Сталин не успокоился. 8 декабря он пишет «тройке»: «Шифровка производит неприятное впечатление ввиду наличия в ней ряда явно фальшивых положений. Кроме того, я не согласен с Вашей трактовкой вопроса по существу».

Девятого декабря Сталин снова отсылает телеграмму, но теперь он успокоился и объясняет свою позицию: «Анализируя события внешней политики за период от Лондонской конференции пяти министров до предстоящей конференции трех министров в Москве, можно прийти к следующим выводам:

…Одно время Вы поддались нажиму и запугиванию со стороны США, стали колебаться, приняли либеральный курс в отношении иностранных корреспондентов и выдали свое собственное правительство на поругание этим корреспондентам, рассчитывая умилостивить этим США и Англию. Ваш расчет был, конечно, наивным. Я боялся, что этим либерализмом Вы сорвете нашу политику стойкости и тем подведете наше государство. Именно в это время вся заграничная печать кричала, что русские не выдержали, они уступили и пойдут на дальнейшие уступки. Но случай помог Вам, и Вы вовремя повернули к политике стойкости. Очевидно, что, имея дело с такими партнерами, как США и Англия, мы не можем добиться чего-либо серьезного, если начнем поддаваться запугиваниям, если проявим колебания. Чтобы добиться чего-либо от таких партнеров, нужно вооружиться политикой стойкости и выдержки» ⁵³⁷.

В этом коротком эпизоде борьбы внутри сталинской группировки вдруг отразилось будущее противостояние между вождем и «наследниками». Отныне у него появились сомнения.

Назначенную на декабрь конференцию СМИДа Сталин уже проводит под своим контролем. Фактически это была последняя попытка Запада и Востока договориться. Участие в ней Сталина внушало надежды.

И действительно, воспоминание о Ялте ощущалось переговорщиками, словно вернулся Рузвельт. Это случилось потому, что Бирнс олицетворял прежнюю, уходящую в прошлое политическую линию и считал, что неконфронтационное обсуждение проблем более продуктивно и перспективно. Сталин умел идти на компромиссы. После лобового столкновения в Лондоне Московская конференция имела иной психологический фон.

Действительно, провал Лондонской конференции СМИДа и явная готовность Сталина «послать» союзников, если они вздумают продолжить бескомпромиссное давление, поставили перед Вашингтоном и Лондоном вопрос об их готовности отказаться от механизмов послевоенного мирного урегулирования. Поэтому в Москве жесткая позиция Сталина принесла свои плоды. В итоге не забвение американцами британских интересов (до которых им и впрямь было мало дела), а более универсальные причины привели к тому, что союзники согласились уступить в Румынии и Болгарии при условии введения в существующие там правительства по два представителя от оппозиции.

Зато удалось достичь общего компромисса: стороны согласились создать Дальневосточную комиссию и Союзный совет с участием СССР, что позволяло Москве как-то влиять на оккупационную политику в Японии; были согласованы состав будущей мирной конференции и создание Комиссии ООН по атомной энергии.

Это был успех Сталина. Вернувшись из отпуска, он продемонстрировал соратникам силу и результативность. Ему казалось, что можно вернуться к прежним «рузвельтовским» отношениям в мировой политике. Он даже возобновил с Бевиным разговор о Триполитании, говоря, что у «Великобритании есть Индия», «у США есть Япония и Китай, а у Советского Союза ничего нет».

Англичанин, разумеется, не поддался. Он сказал, что влияние СССР и так протянулось «от Любека до Порт-Артура», мол, и так хорошо.

Огорченный итогами конференции, Бевин жаловался в кулуарах американцам, что СССР «трется о Британскую империю» в стратегически важных районах — Греции, Турции, Иране. Этот образ «трущегося» о британские крепости гиганта дает представление о настроениях Лондона.

Сталин же, воодушевленный успехом Московской конференции, возобновил с Гарриманом разговор о кредитах. Подтекст обращения легко прочитывался: почему бы нам и в этом не вернуться к наследию Рузвельта? Подразумевалось, что предложение Колмера о кредитах и жестком контроле за их использованием — это чепуха.

Но ситуация развивалась не так, как предполагали в Кремле. Еще 5 сентября 1945 года из советского посольства в Канаде сбежал шифровальщик разведывательной резидентуры Игорь Гузенко и выдал американцам советских агентов, работавших по атомной проблематике в США, Англии и Канаде. Отныне западным партнерам Сталина становилось понятно, что они недооценивали «дядюшку Джо». Пожалуй, они впервые задумались над тем, что может быть, если ядерная монополия выскользнет из их рук.

Советское общество вышло из войны совершенно новым. Чувство победы делало людей великанами, объединяло ожиданием светлого будущего. Но в отличие от США, где война принесла почти удвоение национального богатства, Союз выглядел как побежденная страна. Это противоречие между ожидаемым и реальным было потенциально опасным: бывшие фронтовики несли в себе мощный заряд духовной свободы и могли соорганизоваться в политическую силу. Победа как окончание войны и Победа как начало новой войны превращали повседневную и политическую жизнь в источник непонятного населению напряжения. Можно сказать, у народа заканчивался запас прочности.