— Тамплиеры! Я не позволю вам становиться у меня на пути.

— На каком пути? — Папа закончил застегивать сутану у горла. — У вас есть доказательства их вины?

— Не играйте со мной, Климент! — взорвался король. — Не забывайте — именно я посадил вас на папский трон. А значит, так же легко могу и удалить.

Климент не смутился.

— Удалить? Позвольте узнать как? Ведь всем известно, что папу на трон избирают пожизненно.

Филипп отвернулся, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом понтифика и сознавая, что сказал лишнее. «Неужели Климент видит мои грехи? Неужели ему являются призраки предшественников и нашептывают, кто виновен в их гибели?»

— Я имел в виду наше соглашение, в котором вы обязались распустить Темпл и передать его богатства мне и моим наследникам.

— Забудьте об этом соглашении, Филипп. Оно, как и признания тамплиеров, подписано под принуждением. Я поступил так, спасая жизнь сыну. Вам остается меня убить, как вы убили Бонифация и Бенедикта. Вы таким способом намереваетесь меня удалить, сир?

Филиппа охватил страх. Он с трудом заставил себя посмотреть в глаза папы, худого, измотанного болезнью старика.

— Я никого не убивал. А только повелел арестовать еретика и богохульника.

— Вы губите свою душу, сир. Я боюсь за вас.

— Мне удалось расширить королевство и укрепить его мощь. Я твердо стоял перед лицом своих врагов и вознаграждал тех, кто предан мне и Франции. Я добрый христианский король, Климент. И не нужно за меня бояться.

— Вы ничего не делали для своих подданных, Филипп, а только для себя. Гнали их на войну, но не против варваров в Палестине, а против других христианских народов. Вы злоупотребили своим священным троном, наделив большой властью злобного слугу дьявола, врага Церкви. Вы обесценили деньги, вызвав нищету и волнения, а теперь взялись за тех самых рыцарей, которые — единственные — отстаивали христианство за морями. Нет, Филипп, вы не добрый король. — Голос Климента стал тверже. — Вот ваш дед, Людовик Святой, являлся таковым. Он провел два Крестовых похода за освобождение Иерусалима. И если бы не глупые выходки его брата, он бы добился успеха, я уверен. Великий был человек Людовик Святой. Бесстрашный и галантный, благочестивый и смиренный. А вы орудуете его памятью как мечом. Орудуете неумело, а меч тупой. Вы совсем непохожи на него, Филипп. Единственное, что у вас общего, — это кровь.

Филипп чуть не согнулся под обрушившимся на него потоком правды. Он подался назад, его губы злобно скривились.

— Я пошел против Темпла не просто так. Вы слышали свидетельства Эскена де Флойрана. Ересь! Это его слова, не моя выдумка. Думайте обо мне что хотите, но остановить то, что я начал, вам не удастся. Народ требует суда.

Климент помолчал, сложив руки на груди.

— Вы правы. Это не остановить, все зашло слишком далеко. Даже если тамплиеры вернутся в свои прицептории, доверие к ним потеряно. Я это вижу. Необходимо знать, существовала ересь в Темпле или нет. Люди должны быть уверены, что мирская и духовная власть охраняет их от пучины греховности. — Он медленно кивнул, принимая решение. — Дознание вины тамплиеров продолжится, но вести его будет назначенный мной совет. Если он найдет веские доказательства ереси, я распущу Темпл.

Филипп смотрел на папу, сбитый с толку его решением.

— А как быть с богатствами Темпла? — спросил он чуть подрагивающим голосом.

Климент кивнул:

— Они будут переданы вам. — Увидев, что Филипп облегченно вздохнул, папа вскинул руку. — Но при одном условии.

— Назовите его.

— Вы возглавите новый Крестовый поход.

Лувр, Париж 8 сентября 1308 года от Р.Х.

Уилл очнулся от яркого света и вскрикнул. Ему в лицо светил факел. В камеру вошли четверо. Двое схватили его и поставили на ноги. Совсем без усилий — так он исхудал.

— Я не знаю, где эта чертова казна, — прохрипел Уилл, когда его волокли по коридору. — Не знаю! — Он вертелся, выкрикивал эти слова снова и снова, но стражи не замедляли хода.

Наконец его втащили в тускло освещенную комнату, где в центре за столом сидели двое в строгих черных одеждах. Один держал в руке гусиное перо. Стражи отошли, оставив Уилла перед ними. Он покачнулся, почти упал, но сумел выправиться. Затем поднял дрожащую руку, стараясь поправить лоскут грязной ткани, прикрывающий правый глаз.

— Ты Уильям Кемпбелл? — сухим тоном осведомился один из сидящих.

Уилл слабо кивнул.

— Отвечай громко, — недовольно буркнул дознаватель.

Уилл откашлялся и, морщась, сглотнул.

— Да, это я.

— Рыцари Темпла продолжают заявлять о своей невиновности и отвергают выдвинутые против них обвинения. В соответствии с повелением его святейшества папы Климента им даровано право защищать себя перед судом. Ты желаешь вместе с ними доказывать свою невиновность?

— Да, — ответил Уилл, с трудом понимая происходящее. — Желаю.

— Истинно желаешь?

— Да.

Чиновник нацарапал что-то на пергаменте, затем кивнул стражникам.

Уилла схватили за руки.

— Когда это случится? — прохрипел он на пороге комнаты. — Когда?

Но ему не ответили.

Вернувшись в камеру, Уилл устало оперся спиной на сырую стену и сполз по ней на пол.

Минул почти год, как его заперли в каземате. И все это время мучители неутомимо старались довести его до грани безумия. Каждый день он молил Бога даровать ему смерть, но опытные инквизиторы знали пределы возможностей человека. И он жил, несмотря на дыбу и огонь, несмотря на голод. Несмотря на выколотый глаз.

Месяца три назад допросы ненадолго прекратились. Потом возобновились в присутствии назначенного папой кардинала и уже без таких страшных мучений. На одном из допросов Ногаре сказал ему, что папа разослал правителям Запада письма, повелевая захватить все прицептории в их королевствах. Уилл говорил себе, что министр лжет, пытается сломить его волю, — ведь он так и не выдал, куда увезли казну парижского Темпла, — но знал правду: Климент их бросил, и надеяться не на что.

Уилл пытался заставить свой вялый мозг думать. Что означает предстоящий суд? Ведь следы истязаний инквизиторов скрыть невозможно. И он хорошо помнил, какое впечатление на кардиналов Священной коллегии произвели раны великого магистра.

Его размышления прервал звук шагов в коридоре. Затем со скрипом сдвинулся засов, и в глаза ударил свет факела. В камеру вошли трое или четверо гвардейцев, Уилл не разглядел, а затем еще кто-то, держа перед собой факел. Это был Ногаре.

Он склонился над Уиллом с хищным видом.

— Рад был услышать, Кемпбелл, что ты пожелал защищать себя и орден. — Он зло усмехнулся. — Неужели ты настолько глуп, что поверил, будто я тебе это позволю? И другим тоже?

— Так, значит, все ложь? — вяло отозвался Уилл. — Эти люди. Они просто лгали?

— Ничуть нет. Они сказали правду. Таков замысел Климента. Жалкий дурак вознамерился устроить над вами справедливый суд. Хочет, чтобы все видели, какой он мудрый понтифик. Хотя на самом деле был и остался марионеткой короля.

— Почему ты нас так ненавидишь? — спросил Уилл, отворачивая голову, лишь бы не смотреть на гнусное лицо министра.

— При чем тут ненависть, Кемпбелл? — Ногаре искренне удивился. — Ты слишком мелкая букашка, чтобы удостоиться ненависти.

— А Климент? Бонифаций? Бенедикт? Что подвигло тебя на убийства?

— Попридержи язык, пока его не отрезали. — Ногаре быстро захлопнул дверь камеры, чтобы не слышали гвардейцы.

— Но это ни для кого не секрет.

— И все же меня так никто и не уличил.

— В этой жизни нет, но в следующей…

— В следующей? — Ногаре хрипло засмеялся. — Какая чушь! — Он нагнулся над Уиллом. — Но ты в это веришь. И даже сейчас, вот такой, какой ты есть, воображаешь, будто Бог сидит там, наверху, и смотрит на тебя, добрый и справедливый. — Он понизил голос. — И мои отец с матерью верили. Только они были не христиане, а катары. Их крепость Монсегюр пала почти за двадцать лет до моего рождения. Крестовый поход Церкви завершился. Мои родители счастливо избежали сожжения на костре и, как и другие уцелевшие катары, обосновались в небольшом городке на юге Франции. Притворились христианами, отмечали церковные праздники, каждую неделю ходили на мессу, но ночами тайно предавались своей ереси. Я рос, наблюдая за их двойной жизнью, разыгрывал из себя послушного сына, но презирал. — Рот Ногаре скривился в усмешке. — Помню, как мы все запирались в кладовой, моя сестра поднимала свечу, а отец шептал заклинания, одновременно сильно потея.