Королевские гвардейцы оттесняли назад толпы ликующих горожан. Король объявил недельный праздник, и повсюду в Париже были развешаны флаги. По улицам катили королевские фургоны, с которых детям бросали имбирные пряники и разные сладости. Король повелел на неделю приостановить сбор налогов и не взимать плату за переход мостов. Он постарался обеспечить своим подданным в праздничный день хорошее настроение и возможность забыть о росте податей, неурожае, обесценивании монет, разгроме тамплиеров, избиении иудеев и нападках на Церковь. Филипп хотел навечно запечатлеть этот день в их памяти.

Перед ним распахнулись величественные двери Нотр-Дама, и он вошел в Божий дом, первый раз в жизни без страха. Там его ждали Климент и пятеро кардиналов Священной коллегии. Папа сидел сгорбившись на троне у алтаря с золотым крестом в дрожащих руках, бледный, осунувшийся, похожий в своей сутане на карлика. Своды собора огласили звуки псалмов, вельможи и придворные дамы расположились позади короля, а сам Филипп опустился на колени, расправив вокруг себя дедовский плащ. Когда молитвы и псалмы закончились, папа подался вперед, и король Франции протянул руку, намереваясь взять золотой крест.

Коснувшись его пальцами, Филипп преисполнился ощущением неведомого прежде благочестия. Его щеки вспыхнули от волнующего ожидания: наконец-то он услышит Божий глас. Но прежде чем он смог прислушаться к себе, его окружили вельможи, давая клятвы поддерживать короля в битве с сарацинами. Филипп внимал им рассеянно. Его мысли теперь были заняты перемещением богатств Темпла от госпитальеров в собственные сундуки. После окончания церемонии его часть соглашения будет выполнена и Клименту придется дать обещанное. Но сначала следовало поставить точку в деле тамплиеров.

После роспуска ордена оставшиеся в живых французские тамплиеры по-прежнему томились в тюрьмах, и лишь немногим дозволили удалиться в монастыри. В других королевствах с ними обошлись не так сурово — рыцарям предоставили свободу, но они не знали, как ею распорядиться, поскольку не имели опыта мирской жизни. Некоторые стали наемниками, другие нищенствовали. Не решена была судьба лишь старейшин французского Темпла. И вот теперь их вели мимо возбужденных горожан, вопивших и плевавших в некогда неприкасаемых рыцарей.

Жака де Моле, Жоффруа де Шарне, Гуго де Пейро и магистра Аквитании Жоффруа де Жонвилля поставили на колени перед папой, изможденных и истощенных, с пепельными лицами, давно не видевшими солнца, и длинными спутанными бородами. Но великий магистр, чье могучее тело было перекорежено ранами, по-прежнему держал голову высоко поднятой.

Климент дрожащим голосом объявил: хотя все обвинения с ордена сняты, этих четверых папский совет признал виновными по множеству пунктов и приговорил к бессрочному заточению.

Гуго де Пейро и Жоффруа де Жонвилль молчали, видимо, не понимая сказанного. Они едва могли стоять на коленях прямо. Но Жак де Моле нашел в себе силы подняться на ноги и сразу чудесным образом возвысился над всеми собравшимися.

— Темпл был создан для защиты христиан. Его рыцари проливали кровь в песках Палестины. Благородные в своих устремлениях, доблестные на полях битвы, честные в действиях, чистые в служении Богу, они остаются такими и по сей день и будут такими навсегда, если не в этом королевстве, так в Божьем. — Жак впился взглядом в Филиппа. — Лживый лицемерный тиран опутал нас мерзостной паутиной, но она будет сброшена и миру откроется наша невиновность. Я отказываюсь ото всех признаний, сделанных под пытками. — Возвысив хриплый голос, он повернулся к толпе, стоявшей затаив дыхание. — Я отвергаю все обвинения, выдвинутые против меня и моих братьев. Темпл чист.

Филипп в ярости наблюдал, как Жоффруа де Шарне с трудом поднялся на ноги и встал рядом с Жаком, тоже отказываясь от признаний. Пейро и Жонвилль пока молчали, но король не собирался давать им шанс сказать свое слово. Придворные возбужденно переговаривались, тронутые страстной речью великого магистра.

Филипп быстро приблизился к Клименту, который выглядел смущенным: такого поворота событий папа не ожидал.

— Ваше святейшество, — произнес король громким свистящим шепотом, — эти двое — нераскаявшиеся еретики. С ними следует быстро покончить, иначе зараза распространится дальше. Вы должны вынести приговор.

— Какой? — устало спросил Климент.

Филипп твердо посмотрел ему в глаза.

— Сожжение на костре. По закону Моле и Шарне должны быть переданы под мою власть для казни.

Климент взглянул на Жака, который стоял перед молчащей толпой с воздетыми руками, как распятый Христос, и закрыл глаза. Великий магистр мог раскаяться и сохранить жизнь, но он сам выбрал себе такую участь. Филипп прав — надо соблюдать закон.

— Так тому и быть, — пробормотал понтифик.

Королевский дворец, Париж 18 марта 1314 года от Р.Х.

В полдень над городом прошел ливень, который потом медленно двинулся на запад, оставляя за собой легкий туман. А к вечеру весь Париж был залит лучами янтарного солнца, застрявшего между громадой черной тучи и горизонтом. В королевском саду весело блестели лужайки.

Входившие в небольшую садовую калитку один за другим люди отбрасывали длинные тени. На Нотр-Даме зазвонил к вечерне колокол, вскоре к нему присоединились другие. Но на улицах стояла зловещая тишина. Жители Парижа не собирались на молитву. Они выстроились вдоль берегов Сены, устремив взгляды на голый остров посередине широкой реки, где царило возведенное кострище. Толпы начали собираться сразу, как только распространилась весть о приговоре папы. Теперь, когда тамплиеры вышли на деревянный пешеходный мост, горожане притихли.

Сопровождаемые королевскими гвардейцами, Жак де Моле и Жоффруа де Шарне медленно ковыляли к видневшемуся на острове Жюиф кострищу. Из одежды на них оставили лишь набедренные повязки, и каждый мог созерцать на телах старейшин тамплиеров результаты семи лет пыток и издевательств. Их грубо остригли и выбрили. За приговоренными следовал главный инквизитор Гийом Парижский, три кардинала и два палача в черных капюшонах. У моста к процессии присоединился король. Папы среди них видно не было.

Ступая на мост, Жак поскользнулся в грязи и упал. Гвардейцы двинулись его поднять, но он отмахнулся и, ухватившись за шаткие перила, встал сам. Жоффруа де Шарне хромал сзади, зафиксировав взгляд на его израненной спине. По доскам гулко стучали кольчужные сапоги гвардейцев.

Когда процессия пересекла мост, за дело принялись палачи, жестами показывая гвардейцам привязать узников к шесту. Шарне упал, не в силах идти дальше. Горожане, тесня друг друга, пытались разглядеть, что там происходит. Грубо растолкав гвардейцев локтями, Жак подошел к Жоффруа и согнулся над ним. Король наблюдал за этой сценой, недовольный нерешительностью гвардейцев. Никому не было ведомо, что сказал великий магистр, но вскоре Жоффруа с трудом поднялся на ноги и два измученных старика бок о бок двинулись к кострищу.

На вязанки хвороста палачи положили широкую доску, по которой гвардейцы провели тамплиеров к шесту, где привязали спиной к спине. Кострище, поставленное достаточно высоко, мог видеть с берега каждый. Палачи вернулись и убрали доску. Затем один из них принял из рук Гийома Парижского факел и под одобрительный гул толпы сунул в вязанку с хворостом. Вспыхнуло оранжевое пламя. Второй палач то же самое проделал с другой стороны. Запалив костер со всех четырех углов, палачи отошли.

Низ столба засветился, зашипело горящее дерево, посыпались искры. Дым становился гуще, и тамплиеры закашлялись, их тела напряглись в путах. Но палачи были опытные и постарались развести костер как надо. Король повелел сделать огонь медленным, и еретики не задохнулись раньше времени от дыма. Обычно, когда языки пламени начинали лизать ступни приговоренных, они кричали и взывали к милосердию. Некоторые молились. Так что никого не удивило, когда прозвучал гулкий голос Жака. Но слова его оказались не такими, как все ожидали.