Наконец стражники остановились перед дверью.

В этой комнате было тепло, даже слишком, но от сидящих перед ним пятерых инквизиторов веяло мертвенным холодом. Двоих он знал, Ногаре и главного инквизитора Парижа, исповедника Филиппа Гийома Парижского, высокого худого аскета со страшными тусклыми глазами. Там находились еще трое в черных рясах доминиканцев. Внимание Уилла привлекло множество предметов и приспособлений, чье зловещее назначение не вызывало сомнений.

С балки на потолке свисали веревки. На полу видное место занимало знаменитое пыточное ложе-дыба с валиками на обоих концах, на которые наматывались веревки. У камина, рядом с миской с какой-то маслянистой жидкостью, располагалась закрепленная на стойках почерневшая доска. Стол с металлической воронкой и большим кувшином, еще стол, покрытый тканью, с различными орудиями пыток. Об их действенности свидетельствовали пятна на полу, некоторые свежие. В комнате остро пахло кровью, мочой, фекалиями и потом. Каждое пятно отзывалось эхом воплей корчившихся от боли несчастных. Уилла привели в комнату ужасов, где человека лишали достоинства, добирались до его самых болезненных мест и безжалостно впивались. Уилл вспомнил рассказы Эврара о пытках, каким подвергали катаров. Но с тех пор инквизиторы набрались опыта. Узаконивший пытки папа Иннокентий IV запретил им проливать кровь, и они были вынуждены выдумывать искусные способы, как вырвать признания у обвиненных в ереси. Инквизиторы жгли свои жертвы огнем, сдавливали, вывихивали и ломали конечности, и все без единой капли крови, чтобы не запятнать церковь.

Ногаре терпеливо дождался, пока Уилл осмотрит комнату, затем начал:

— Уильям Кемпбелл, ты предстал перед судом священной инквизиции по обвинению в ереси. Суду надлежит решить, справедливо или нет это обвинение. У тебя есть возможность признать свою вину. Если ты раскаешься, твои грехи будут прощены. Что скажешь?

Уилл оглядел инквизиторов и остановил взгляд на Ногаре.

— Никакой своей вины я не вижу. Я не тамплиер. Покинул орден много лет назад. Какие у вас свидетельства моей ереси?

Ногаре улыбнулся, довольный своей игрой.

— Такие свидетельства есть. Это признания старейшин ордена. — Он замолк, разглядывая Уилла. — Что такое «Анима Темпли»?

Уилл не ответил, продолжая смотреть Ногаре в глаза.

— Твое молчание меня удивляет, Кемпбелл. Инспектор Темпла Гуго де Пейро совсем недавно заявил суду в этой комнате, что ты был главой этой секты.

Уилл продолжал молчать.

— К тому же, — продолжил Ногаре, — многое из того, что сказал Пейро, подтверждается свидетельствами Эскена де Флойрана, а также признаниями других тамплиеров, включая великого магистра.

— Ложь!

— Нисколько. — Ногаре подошел к приспособлению на полу. — Вот здесь, на этой дыбе, Жак де Моле признался, что отвергал Христа и плевал на крест. Он сказал, что на собраниях капитула поклонялся трехглавому идолу и побуждал других рыцарей делать то же самое. Целовал братьев в губы и другие части тела.

Уилл заметил, как раздраженно дернулась челюсть Гийома Парижского. Один из доминиканцев перекрестился. Уилл понимал, что, отрицая сказанное, положения не изменишь. От Ногаре пощады не жди. Но может, попытаться воззвать к милосердию Гийома Парижского и избавить невинных от тяжких испытаний? И вдруг потом вмешается папа? Он направил взгляд на высокого доминиканца.

— Да, братство «Анима Темпли» действительно существовало, и я когда-то являлся его главой. Но ереси в нем не было никакой, а лишь одна приверженность к миру. К сожалению, после того как я покинул орден, малая горстка людей исказила первоначальные цели «Анима Темпли». Но и их нельзя назвать еретиками: они просто впали в заблуждение. Их можно обвинить в алчности и высокомерии, но не в преступлениях против веры. И пусть их судит тот, кто имеет над ними власть. Его святейшество папа. Как я сказал, этих людей было мало. Поэтому избавьте от мучений остальных братьев. Они ничего не знают ни о какой ереси, в том числе и великий магистр.

— Тебе ведомы имена этих немногих людей? — сурово спросил Гийом Парижский.

Уилл задумался над ответом, но вмешался Ногаре.

— Не позволяйте ему дурачить себя. Он пытается нас отвлечь. Ты слышал, что я сказал? Жак де Моле вчера во всем признался.

Уилл сузил глаза.

— Если тебя привязать к дыбе, ты тоже признаешься в чем угодно.

На щеках Ногаре вспыхнули красные пятна, но он сдержался.

— Меня радует столь быстрое получение твоего признания, Кемпбелл. Надеюсь, и на другие вопросы ты ответишь так же охотно. Это очень важно для короля. — Он махнул гвардейцам. — Разденьте его.

Гвардейцы быстро сорвали с него рубаху и штаны и подвели к столу на козлах с металлической воронкой и кувшином.

— Где казна, Кемпбелл?

— Понятия не имею. Спросите у рыцарей.

— Я спрашивал. Они говорят, ты участвовал в ее похищении. — Голос министра подрагивал от злобы. — В ту ночь, когда твоя шлюха дочь стащила со стола короля свиток с приказом. Этой суке мало перерезать горло!

Уилл дернулся, начал яростно сопротивляться, но гвардейцы, умело заломив руки, пригвоздили его к столу. Один инквизитор взял кувшин, другой воронку.

Ногаре наклонился. Уилл ощущал его смрадное дыхание.

— Где казна?

Уилл пытался отвернуть лицо, но гвардеец крепко держал его голову. Инквизитор вставил ему в рот воронку, другой начал лить из кувшина воду. Уилл конвульсивно извивался, но вода лилась и лилась. Остановить ее он не мог. Уилл задыхался, тонул в ней, умирал, а Ногаре повторял ему в ухо снова и снова:

— Где казна? Где? Где?!

Лувр, Париж 24 декабря 1307 года от Р.Х.

Дверь камеры с шумом отворилась. Уилл дернулся, попытался приподняться, но едва смог пошевелить ногой. Голод и пытки совсем лишили его сил. Трое гвардейцев подняли его на ноги. Один надел на него грубую шерстяную тунику и потянул вниз, желая прикрыть истерзанное тело. Их прикосновения отдавались жгучей болью. Уиллу казалось, его кожу царапают острые когти. К нему никто не заходил несколько недель, и он надеялся спокойно умереть. Значит, еще не конец. В последний раз они всаживали свои инструменты в самые чувствительные места его тела, и он несколько раз терял сознание. Уилл молил Бога дать ему силы перенести то, что мучители придумают на сей раз.

В его ушах звучал мерзкий голос Ногаре, когда министр, не скрывая удовольствия, рассказывал про некоего рыцаря, чью ногу натерли жиром и положили на угли жаровни, а потом, когда она отгорела, принесли ему в камеру в сумке. В лихорадочном сознании Уилла возникали образы людей, изувеченных, лишенных конечностей, ползающих и стонущих в камерах по всей Франции. Ногаре сообщил, что в их тюрьмах томятся больше пятнадцати тысяч тамплиеров. Как и все остальные, Уилл тоже признался во всем, что требовал от него изувер, но мучения не заканчивались. Инквизиторы обливали его расплавленным воском, жгли пламенем, пытали водой. Но самым страшным испытанием была дыба, когда к запястьям и лодыжкам привязывали веревки и инквизитор, хрипя от усилия, начинал поворачивать ворот. Вот тут силы кончались у любого.

Но совсем убивать его Ногаре не хотел. Он по-прежнему не терял надежды узнать, где находится казна. Один раз на дыбе, обезумев от боли, Уилл сказал, что казну увезли на Кипр. Через два дня Ногаре потребовал повторить признание, и он указал Португалию. Королевский министр не понимал, чему верить, а Уилл праздновал маленькую победу.

Стражи повели его вверх по ступеням, то есть не в камеру пыток. Уилл терялся в догадках. Один коридор без окон, другой, несколько поворотов, и вот наконец они приблизились к массивной железной двери. Когда она отворилась, Уилл зажмурился от света. Его вывели во двор. Раннее утро, пронизывающий холод, но Уилл наслаждался. Кругом раздавались голоса, стук копыт, все было так непривычно после стольких месяцев заточения. У четырех фургонов застыли Ногаре и Гийом Парижский. Министр выглядел озабоченным. Гвардейцы заталкивали в фургоны узников в таких же туниках, как и у него. Некоторых волокли. Уилл узнал Жака де Моле и Жоффруа де Шарне. Великий магистр выглядел ужасно: тощий, лицо обезображено кровоподтеками, борода грубо откромсана. Он едва мог идти, поддерживаемый двумя стражами. Уилла впихнули в фургон, где уже находились несколько узников. Следом запрыгнули четверо гвардейцев, щелкнул кнут, и повозка, громыхая, выехала со двора.