— Фенрих Хохбауэр прибыл по вашему приказанию, господин капитан!

— Прошу вас, мой дорогой, — сказал Ратсхельм, — не будьте столь формальны! Рассматривайте ваше пребывание здесь как, скажем, дружеский визит.

— Охотно, господин капитан. Очень благодарен.

— Присаживайтесь, мой дорогой. Истинное товарищество не знает разницы в званиях — и в то же время уважает их всегда. Это вопрос такта — а им вы обладаете. Итак, ближе, Хохбауэр, еще ближе!

Капитан Ратсхельм принял курсанта в своем кабинете: скудная обстановка, как, впрочем, и во всех других помещениях, но значительно украшенная умелой рукой. На столе лежала цветная крестьянская скатерть с Балкан. Подушка сине-бело-красного цвета была, по-видимому, вывезена из Франции. Россия добавила к обстановке самовар, на дне которого теперь горели угли — капитан готовил себе и своему посетителю чай.

Когда они выпили по чашке, Хохбауэр позволил себе сказать, что напиток был очень вкусным.

— Это, без сомнения, зависит от приготовления! — добавил он.

Ратсхельм с улыбкой принял комплимент, а затем рассказал, что этот чай из Индии, он был конфискован в Голландии и продан в Бельгии торговцами черного рынка в военный магазин, оттуда — обратно спекулянтам, а уж они перепродали его неким девушкам, одна из которых являлась постоянной приятельницей одного из его друзей.

— Неряшливое и неопрятное существо, до которой мне не хотелось дотрагиваться даже каминными щипцами. Но поскольку она постоянно говорила мне, что подарит все, что я обожаю, я взял в конце концов ее чай.

Фенрих Хохбауэр засмеялся, хотя и негромко, и сказал:

— Женская лабильность еще не полностью соответствует великим этическим требованиям нашего времени, которое можно поистине назвать героическим.

— Точно, — подтвердил Ратсхельм, — мы живем в эпоху всего абсолютно мужского.

— И поэтому стоит жить на свете! — произнес Хохбауэр торжественно.

Капитан кивнул головой и тяжелым движением положил руку на плечо своего посетителя в знак молчаливого согласия. Скупая, грубая нежность охватила его. И Хаген фон Тронье, думал он, так же однажды положил свою тяжелую руку на плечи соратников и притянул их к себе, чтобы они были ближе к его сердцу, которое билось для них и борьбы.

Они помолчали некоторое время. Капитану казалось, что он чувствует волны чистой гармонии. Но от его внимания не ускользнула тяжелая, почти мрачная серьезность, которая, казалось, лежала темной тенью на его дорогом госте. И после нескольких ничего не значащих слов о сборной команде и плане тренировок для сыгранности Ратсхельм спросил с явно выраженным участием:

— Что вас, собственно, угнетает, дорогой Хохбауэр?

— Господин капитан хороший психолог, — сказал фенрих, смущенный и удивленный в одно и то же время.

— Да, — ответил Ратсхельм, — я обладаю способностью восприятия чувств доверенных мне солдат. Я знаю обычно больше, чем я говорю. А в вашем особом случае, мой дорогой Хохбауэр, от меня не ускользнуло, что вы в последнее время, в особенности в последние дни, производите впечатление не слишком счастливого человека.

Хохбауэр слегка наклонил свою красивую голову и ответил как бы после глубокого раздумья:

— Смерть лейтенанта Баркова касается меня в большей степени, чем это кажется на первый взгляд, то есть не смерть сама по себе, поскольку для каждого солдата она должна являться почти само собой разумеющимся явлением. Меня беспокоит то, что ныне предпринимаются усилия, не оставляющие мертвых в покое. И поскольку я знаю, что господин капитан любит искренность и прямоту, — в этом месте Ратсхельм кивнул головой в знак согласия, — я вынужден, к сожалению, сказать, что обер-лейтенант Крафт, мне кажется, предпринимает все необходимые меры, чтобы выяснить обстоятельства смерти лейтенанта Баркова.

— Ага, — сказал капитан Ратсхельм и отчетливо дал понять, насколько его заинтересовал этот вопрос. Вместе с тем он добавил: — А что же, собственно, там еще выяснять? Ведь расследование уже закончено — в том числе и военно-судебного характера, которое я, впрочем, всегда считал излишним, но которое по положению дел было, очевидно, неизбежным.

— Господин обер-лейтенант Крафт, по-видимому, сомневается в представленных официально результатах расследования.

— Что? Он сомневается в результатах военно-судебного расследования? Но это же невозможно! Он это сказал?

— Нет, господин капитан, отчетливо об этом никогда не говорилось. Но я абсолютно уверен, что господин обер-лейтенант Крафт занимается всеми подробностями, приведшими к смерти лейтенанта Баркова.

— Невероятно, — заметил Ратсхельм, качая головой. — Просто абсурдно! Что это значит? Какую цель он преследует?

— Господин обер-лейтенант Крафт ищет, по-видимому, виновного, господин капитан. И я никак не могу отделаться от мысли, что это я — то лицо, которое он ищет.

— Это просто невероятно! — выкрикнул Ратсхельм. — Ведь нет ни малейшего факта, который говорил бы о том, что эта смерть не является результатом обычного несчастного случая.

— К сожалению, господин капитан, — ответил фенрих приглушенным голосом, — при определенных условиях подобный факт может быть сконструирован.

— Но не против же вас, мой дорогой Хохбауэр!

Фенрих ответил таким тоном, в котором, казалось, звучало искреннее сожаление:

— Между лейтенантом Барковом и мною были, к сожалению, довольно-таки натянутые отношения уже с самого начала, этого я отрицать не могу. И господин обер-лейтенант Крафт установит это рано или поздно — если уже не знает об этом.

— Мой дорогой Хохбауэр, напряженность, как известно, может привести к улучшению результатов и даже достижению наилучших показателей. Только противоречия приводят к появлению больших гармоний. — Капитан Ратсхельм вслушивался в свои собственные слова не без приподнятого чувства и удовлетворения тем, что в состоянии дать такой отличный ход мыслям.

— Однако имеются противоречия, господин капитан, которые являются непреодолимыми — наподобие тех, из-за которых мы взялись вести эту войну. Не правда ли, господин капитан, для немца не должно быть никаких противоречий с Германией?

— Конечно же нет! — воскликнул Ратсхельм убежденно. — Тот, кто не за Германию, не может быть немцем!

— А наш фюрер — это Германия, не так ли?

Капитан Ратсхельм подтвердил это с большой готовностью. Такой образ мышления был привит ему, и он в это верил, как и миллионы других. Ничто не казалось ему более само собой разумеющимся, чем это: фюрер, рейхсканцлер, верховный главнокомандующий вермахта — он олицетворял Германию! Так же как кайзер — империю, Фридрих Второй — Пруссию. В этом нечего было изменять. Все остальное было государственной изменой. А измена должна, совершенно ясно, караться смертью.

На этом месте Ратсхельм споткнулся. Здесь полет его фантазии остановился: он сам дал ей такую команду. Вид Хохбауэра облегчил ему принятие этого решения: такой был способен лишь на благородные поступки! По-другому и быть не могло.

— Я не мог этому поверить, — сказал фенрих с трогательным, почти беспомощным выражением — поистине Эгмонт, полный печали о несовершенстве мироздания, — но лейтенант Барков осмеливался говорить о нашем фюрере с неуважением, не говоря уже о почитании или любви. И хуже того: он высказывал сомнения в способностях нашего фюрера, критиковал его и, в конце концов, даже стал поносить его.

— Это ужасно, — сказал Ратсхельм. И попытался представить себе Хохбауэра в этой страшной обстановке: благородный юноша, наполненный чисто шиллеровскими идеалами — «Соединись с отечеством, самым дорогим, что есть на свете!» — воодушевленный огненным дыханием Кернера — «Ты, мой меч с левого бока, что означает твое ясное мерцание?» — закаленный бодрым мировоззрением Фихте, Арндта, Штейна — «Не стоит никакого уважения нация, которая не отдает с радостью всего во имя своей чести!» — это дух, которым была наполнена немецкая молодежь. С ним она спешила под знамена и устремлялась к высоким и высочайшим поступкам и делам; юноши хотели стать офицерами фюрера и принять деятельное участие в решении проблем, выдвигаемых благородным величием времени, решающим часом истории, возвышенным моментом, в который решалась судьба всего мира. И при этом они натолкнулись на какого-то лейтенанта Баркова.