Двое мужчин появились однажды в бюро. Они были одеты в темно-серые дождевики, хотя на улице была хорошая, ясная погода. «Халлигер, — сказал один из этих мужчин, — хватит! Мы долго терпели твою трепотню, а ты продолжал все шире разевать свою пасть. Теперь мы положим этому конец, и причем навсегда. Пошли!» Старый Халлигер встал, взял шляпу, достал портфель, который уже три месяца лежал в его письменном столе, и медленно двинулся к выходу. Но прежде чем выйти, он обернулся ко мне и промолвил: «Смешной мир, не правда ли?» После чего удалился в сопровождении двух незнакомцев. Больше я его не видела.

Начальницу, которая опекала меня во время работы в сельском хозяйстве, звали Шарлоттой. Шарлотта Керр. Она была высокой, широкоплечей и шагала как мужчина. Но она не была злой. Ко мне она была всегда добра. «Эльфрида, — спросила она меня однажды, — у тебя есть друг?» «Нет», — ответила я. «Тогда я тебе подберу, — сказала она, — поскольку это необходимо для здоровья. Но для этого нужно настроиться соответствующим образом, в противном случае нет смысла иметь его. Ты вскоре заметишь это сама». «Я здорова, — ответила я, — чувствую себя превосходно и не нуждаюсь в друге. Кроме того, я так устаю на работе, что меня преследует одно желание — спать». «Тем и хороша трудовая повинность», — заметила Шарлотта Керр.

Мне не хотелось возвращаться в наш маленький дом, где вместо моего отца был принят какой-то мужчина. Не было у меня желания также ехать к моим старшим сестрам, которые к этому времени уже все были замужем. Они стали мне почти чужими, как и моя мать, поскольку она как-то сказала своему мужу, показав на меня взглядом: «Если она тебе так нравится — ради тебя я все перенесу. Я люблю тебя, ты это знаешь». Поэтому я ушла. Мне хотелось остаться одной. Но всегда ли я была одна?

Мой новый начальник вел себя совершенно иначе, чем все предыдущие мужчины. Я видела его всегда перед собою сидящим за письменным столом, видела его широкий, стиснутый по бокам затылок, всегда тщательно подстриженный, его густую шатеновую шевелюру, переходящую в гладкую кожу. Он был прямолинеен, корректен, широкоплеч, слегка сутуловат; у его письменного стола стояло громадное кресло, в котором человек как бы исчезал. Я его видела таким. Он и сейчас передо мною, вплотную передо мною, и его руки обнимают меня. Я слишком устала, чтобы обороняться. И я думаю: в конце концов, это должно когда-то произойти, и если не он, так кто-то другой. После я думала: почему это был именно он?

Куча щебня и мусора, лежавшая передо мною, была когда-то маленьким домиком, в котором я жила. Здесь я произнесла первые слова, здесь сделала первые шаги, здесь смеялись люди, умер мой отец, здесь я мечтала и плакала, здесь мы с Мариной рассматривали наши развивающиеся тела, здесь я почувствовала грязь, которой полон наш мир. Сейчас на этом месте находилась груда битого кирпича, обломков балок, торчащих вверх, к небу, разрытые клумбы с увядшими цветами и умирающие деревья. Здесь, где-то там внизу, лежит моя мать, должна лежать моя мать. И я повернулась и пошла без слез. Плакать я не могла.

«Влечение полов, — сказал человек в очках, сидевший напротив меня, глубоко погрузившись в свое кресло, — функционирует только единожды и должно найти свое удовлетворение. Это примерно то же самое, как и у других органов: руки хотят хватать, глаза — смотреть, уши — слышать. Это — закон природы, и он совершенно естествен и последователен. Все остальное противоестественно. Вы согласны с этим?» «Нет», — ответила я.

«Я могу предложить вам неплохое место», — промолвил человек в очках и, улыбаясь при этом, внимательно посмотрел на меня. Мне ничего не оставалось, как сказать: «Ваши аргументы весьма убедительны».

Мужчина, стоящий перед другим мужчиной, — мой шеф. Перед ним, согнувшись в поклоне, с выраженной на лице готовностью выполнить любое приказание, стоит человек. Глаза, устремленные на моего начальника, напоминают мне глаза нашей собаки, с которой я в детстве играла, заплетала ей косы, подвязывала бантики. «Так точно», — произносит он. «Само собою разумеется», — говорит он. «Вы можете на меня положиться», — утверждает он, и, кланяясь, пятится к двери. Шеф удовлетворенно смеется, я тоже улыбаюсь, не стараясь скрыть свое презрение. О мужчины, думаю я, рабы, подлые твари! Никогда я не почувствую перед вами слабость.

Первый взял меня быстрой хваткой. Его желание было велико, а времени у него не хватало, и я уступила ему, как неизбежной болезни, полученной в пути. Второй был мужчина, которого я знала еще со школьных дней. В ту пору я его просто не замечала. Мы сошлись с ним всего на три ночи. Потом он уехал на фронт и там погиб. Третий добивался меня с нежностью и терпением. Он был опытным человеком и когда заявил мне наконец, что женат, то сразу упал в моих глазах. Четвертый набросился на меня во время воздушного налета, когда я была почти беззащитна и вдобавок сильно пьяна. В ту же ночь при повторном налете его завалило в рухнувшем подвале, откуда я в последний момент сумела выскочить. Пятым был жених моей подруги Марины. Она, по ее словам, уступила его мне, и я не могла устоять, так как он был хорош, как бог, но испорчен, как свинья. С шестым мы были помолвлены, до тех пор пока его у меня не отбила Марина, и он сделал это как само собою разумеющееся. Так было: масса мужчин вокруг и абсолютная пустота в душе, которую никто не мог заполнить. Действительно ли никто?

Но однажды все изменилось! Он меня не видит. Я не знаю, что он видит вообще, куда он смотрит. Почему он меня не замечает? Он не смотрит на меня, но я чувствую его руки, и голос находящегося рядом со мною человека говорит: «Я слаб и устал. Если бы было возможно, я бы навеки уснул. Не жди от меня ничего, не надейся на меня, но оставайся со мною, пока это возможно». «Пока это возможно», — думаю я и после этого уже ни о чем не думаю. Этого человека зовут Карл Крафт.

Время, которое, как известно, неукротимо идет своим путем, утром в воскресенье дошло наконец до холмов Вильдлингена-на-Майне. Оно привело также в движение командира административно-хозяйственной роты капитана Катера. Он покинул территорию военного училища с праздничным выражением лица, поскольку только что отлично позавтракал. Но главной причиной его торжественно-серьезного вида, который он умышленно подчеркивал, являлось его доброе намерение: он следовал в церковь.

Это было не потому, что капитан Катер являлся чрезмерно религиозным человеком. К сожалению, в церковь его вело стремление показать себя, установить и закрепить полезные контакты. Понятно, что даже в церкви он оставался солдатом.

Следуя по городу, он буквально сиял в лучах утреннего солнца. Он дружески отвечал на приветствия тех, кто приветствовал его первым. А таких было немало: Катер являлся в Вильдлингене-на-Майне видной фигурой.

Как командир административно-хозяйственной роты, он тесно соприкасался с гражданским населением городка. Он производил в большом объеме необходимые закупки, торговал, менял, перепродавал. Он давал советы, указания, справки, при желании мог выделить необходимый транспорт, бензин и даже людей. И самое главное, он осуществлял представительские функции. Начальник интендантской службы школы при нем был не чем иным, как мальчиком на побегушках. Он действовал исключительно по его указаниям, и с ним как с офицером никто не считался.

Капитан Катер пользовался доверием широкого круга лиц, и он пользовался им в лучшем смысле этого слова. Собиралось ли на Новый год общество отведать лучшие сорта вин — Катер был там. Освящали ли новый дом, хоронили ли какого-либо почтенного бюргера, праздновали ли годовщину какого-либо общества — ни одно из подобных мероприятий не обходилось без капитана Катера. И «Вильдлингер беобахтер», местная газетка, на следующий день писала: «…среди присутствовавших находился также представитель начальника нашей военной школы господина генерал-майора Модерзона — господин капитан Катер», или «…поздравления и пожелания счастья передал в самых теплых тонах господин капитан…», или «…среди многочисленных сопровождавших усопшего в последний путь находился капитан Катер, который произнес траурную речь и возложил венок».