— Если они будут вашего пошиба, Вирман.

У старшего военного советника глаза на лоб полезли от того, что его так просто назвали Вирманом, чего до сих пор ему еще не приходилось слышать по крайней мере в подобной ситуации, да еще от человека в меньшем, чем он, звании и должности. Вирман глубоко вздохнул и с трудом улыбнулся.

— Я вижу, вы моментально используете любую ситуацию, — проговорил Вирман с некоторым усилием. — Что ж, я это учту. Поскольку мы с вами одни, без свидетелей, мы можем беседовать вполне откровенно. Я приветствую это, господин обер-лейтенант.

— Я тоже, господин старший военный советник юстиции.

Этими словами был как бы восстановлен внешний порядок. Игра могла идти дальше. Все это было как перед поединком на ринге: сначала противники пожали друг другу руки, с тем чтобы потом дубасить друг друга.

— Итак, это расследование ясно показало, — начал Вирман, — где я нажал нужную педаль. Я отыскал двух фенрихов, которые раскусили ваши методы. Двое других могут прямо или косвенно подтвердить то же самое. Нет никакого сомнения, что найдутся и еще свидетели. Вы, господин обер-лейтенант, по собственному опыту знаете, как складываются у людей мнения и формируются точки зрения. Короче говоря, я, стоит мне только захотеть, могу отдать вас под суд военного трибунала.

— Что это значит: стоит мне только захотеть? — настороженно спросил Крафт.

— Ах! — с удовлетворением произнес Вирман. — Вы довольно своеобразно воспринимаете такое понятие, как «свобода». Вы не ослышались. Итак, я твердо решил возбудить уголовное дело. А поскольку все обвинительные материалы в моих руках, я ничуть не сомневаюсь в исходе дела. И все-таки в нем имеется одна особенность. Мне здесь предоставляются две возможности, и одна из них мне несколько дороже другой.

— Что же это за возможности? — поинтересовался Крафт.

— Прежде всего я намерен возбудить уголовное дело исключительно против вас, против одного-единственного офицера-воспитателя, против, извините меня, пожалуйста, за откровенность, маленького, незначительного обер-лейтенанта. Я хочу еще раз подчеркнуть, что острие моего, так сказать, приговора направлено не против вас как личности, а исключительно против вашей должности. Но в моем распоряжении имеется и вторая возможность, та самая, которой я отдаю предпочтение, но использовать ее я могу лишь с вашей помощью, господин обер-лейтенант.

— И против кого же вы намерены использовать меня? — спросил Крафт.

— Ну скажем так: против господствующей сейчас системы образования и обучения, против устаревших, реакционных методов, с помощью которых в этих стенах готовят офицерские кадры, против прививаемого здесь сомнительного духа. Такое желание должно быть у каждого порядочного немца.

— А вы, как я посмотрю, не лишены мужества, — удивился Крафт. — Правда, скорее всего это не мужество, а всего лишь близорукость или, вернее говоря, ваша слепота.

— Я точно знаю, чего хочу, — заметил Вирман. — И притом рассчитываю на вашу сообразительность. Если вы хотите принести личную жертву — пожалуйста. Однако вы этого не сделаете, если получите от меня гарантию, что я вытащу вашу голову из петли. Вам достаточно только сказать «да», и в тот же миг мы с вами начинаем работать вместе. Мы совместно с вами разрабатываем единый план. В этом случае я без вашего согласия не проведу ни одного допроса, в которых вы не будете принимать активного участия вплоть до составления обвинительного заключения. Я уверен, вы понимаете, что в данной ситуации я делаю вам очень выгодное предложение. Думаю, вы принимаете мое предложение, не так ли?

— Теперь я точно знаю, чего именно вы хотите, — сказал Крафт. — Вы хотите подвести генерала под нож.

— Я желаю, чтобы восторжествовала абсолютная справедливость, — пытался уверить обер-лейтенанта Крафта Вирман. — И я тверд в своей решимости. Один из вас поверит в это: либо генерал, либо вы! Но вам, обер-лейтенант Крафт, предоставляется возможность выбора.

«Меня зовут Вилли Редниц. Моя мать, Клементина Редниц, домашняя работница. Родился я 1 апреля 1922 года в Дортмунде. Имя отца мне неизвестно. Детские и юношеские годы я провел в Дортмунде, где мать нанималась в домашние работницы».

Я сижу на корточках в кухне, где работает моя мать. Сижу в уголке, под столом. В большинстве случаев здесь меня никто не видит, а я вижу все и всех. Вообще-то мне не положено быть там, где работает моя мама. А она работает долго, и работа у нее тяжелая. Правда, она любую работу делает с охотой. Когда она видит меня, то всегда улыбается, даже тогда, когда с лица ее градом льет пот, а волосы прядями свешиваются вниз; улыбается она даже тогда, когда несет что-нибудь тяжелое или же, согнувшись, подметает пол. Говорит она мало, зато часто улыбается.

«Клементина, что делает здесь твой парень? — спрашивает ее хозяйка. — Лучше бы ему пойти поиграть на свежем воздухе».

Мать ничего не отвечает хозяйке, но я сразу же выхожу из кухни.

«Я пойду, мама», — говорю я матери и выхожу.

В заднем углу сада, неподалеку от служебного входа, стоит господин генеральный директор.

«Ну, Вилли, ты опять идешь играть?» — спрашивает он.

«Да», — отвечаю я ему.

Он кивает мне и дает шоколадку, пирожное, а иногда даже монетку, целую марку. Сладкое я тут же съедаю. А монетку берегу для матери, ко дню ее рождения.

Я и мама живем в одной комнатушке, в небольшом доме, что стоит позади виллы генерального директора, где обитает весь обслуживающий персонал. Здесь же живет и господин Кнезебек, садовник, которого все запросто называют Карлом. Он мой лучший друг.

«Жизнь человеческая похожа на сад, — говорит Карл. — Несколько цветков, несколько кустарников и много-много травы. Огромное количество травы и противных сорняков. Вот и выходит, что сад похож на жизнь».

«Собака потоптала цветы, — говорю я Карлу. — Разве ничего нельзя сделать?»

«Я посажу новые цветы, а против собаки ничего сделать нельзя».

«Вилли, ты опять топчешься на кухне?» — говорит мне хозяйка, застав меня под столом.

«Я пришел к маме», — отвечаю я.

«У тебя нет лучшего занятия?»

«Нет», — отвечаю я.

«Тогда покажи мне руки, Вилли».

И я показываю хозяйке руки.

«А шею ты вымыл? Дай-ка посмотрю».

И она разглядывает мою шею.

«Подними правую ногу».

Я поднимаю.

«А теперь левую».

Я поднимаю левую ногу.

«Грязными их не назовешь, — говорит хозяйка. — Ладно, пусть посидит тут».

Хозяйка выходит из кухни, а мама снова улыбается мне, не говоря при этом ни слова.

«Знаешь, мама, — говорю я, — а я не такой уж и чистый. Ноги у меня очень грязные: я ведь по двору всегда бегаю босиком. А когда я иду к тебе на кухню, то всегда надеваю носки и ботинки».

Я играю не только во дворе, но и у канала. Сегодня воскресенье, и у мамы много работы. Хозяйка то и дело заходит к ней на кухню. Поэтому я иду на канал. На мне новенький матросский костюмчик, в котором я похож на воспитанного мальчика из хорошей семьи. Однако, несмотря на это, я выгляжу иначе, так как господские дети играют, не обращая внимания на то, во что они одеты. Я же боюсь прислониться или сесть, так как костюмчик у меня новый и белый, да и стоит он очень дорого, почти столько, сколько мама зарабатывает за месяц.

Когда я подошел к играющим ребятам, задира Ирена обозвала меня и сказала, что я испортил им игру, а драчливый Томас толкнул так, что я упал в глубокую и грязную воду канала. Плавать я умел и потому не мог утонуть, хуже всего было то, что на мне был новый белый матросский костюмчик. Показаться в таком виде матери я не мог. Я пошел в угол сада и стоял там до тех пор, пока не высох мой костюм, а это означало, что стоять мне пришлось до позднего вечера, пока не пришла моя мама и не забрала меня. Сначала я весь дрожал от холода, а потом мне стало жарко.