И вдруг все рушится, рушится, как домик, взорванный миной. И только тогда появляется мысль, что быть солдатом равносильно тому, что быть преступником: слуга идеи становится насильником-преступником от идеологии.

А ведь все происходит очень просто: солдат должен брать пример с того, кому он служит. Тот же, кто служит преступнику, вольно или невольно становится его сообщником. Тот же, кто, руководствуясь добром, не способен отличить преступника от честного служаки, погибает в конце концов от собственной слепоты, глупости и собственного равнодушия. Бывают времена обольщения. Однако если эти времена разоблачают себя как времена лжи и преступлений, то тут уж нет места ни удобной половинчатости, ни трусливому увиливанию: убийцы не способны ни к чему другому, как только к убийству.

Но бывают, камераден, вещи и попроще. Настоящий солдат с презрением относится к славе сегодняшнего дня. Более того, дешевая призрачность этой славы заставляет его краснеть. Если же солдаты превращаются в лишенных всякой совести ландскнехтов, которые подстерегают момент, чтобы прославиться, или же санкционируют преступления с тем, чтобы получить очередной чин или должность, то вина за это целиком и полностью ложится на тех, кто предал солдатское общество, независимо от причины, пусть хотя бы из-за слабости, так как они были беспомощны и бессильны и в довершение всего глупы, как стадо баранов.

Настоящий солдат, камераден, живет в сознании собственной ответственности. В тишине. Он хочет служить.

Однако смерть ничего не меняет. Смерть, как таковая, не является оправданием. Она никого не освобождает от ответственности. Как человек живет, так его и ценят. Так давайте же попытаемся, камераден, жить как настоящие солдаты. Если мы еще способны на это!»

Речь обер-лейтенанта Крафта слушатели встретили как удар грома.

Собравшиеся не сразу сообразили, что здесь произошло нечто из ряда вон выходящее, поскольку большинство из них оказались толстокожими. Да и кто мог подумать, что обычную похоронную речь можно так извратить и использовать совсем иначе!

Первая реакция на речь возникла в ряду офицеров, они настороженно прислушались, но затем большинство из них вновь, как и обычно на подобных собраниях, начали клевать носом: им казалось, что они ослышались. Ничего другого им и в голову не могло прийти. Да и кто в великой Германии решился бы подобным образом выскочить «из рядов»? Разве что человек, которому надоело жить!

Вторая реакция последовала несколько минут спустя в виде изумления, в которое было невозможно поверить. Сначала оно охватило лишь небольшое количество офицеров и фенрихов. Кое-кто замотал головой, стараясь отогнать от себя наваждение: ему казалось, что он видит бредовый сон. Но постепенно способность соображать вернулась к присутствующим. Правда, они еще были склонны думать, что оратор вот-вот заберет обратно кое-какие свои выражения, объявив их непродуманными, или же направит их острие в другую сторону.

Одним из первых, кто начал проявлять явное неудовольствие, был капитан Ратсхельм. В возбуждении он крепко стиснул локоть капитана Катера. Тот же испуганно очнулся от дремоты, в которую он впал, и сначала было разозлился, но не на Крафта, а на Ратсхельма. Но тут же навострил уши и стал наблюдать за происходившим во все глаза.

Капитан Ратсхельм ерзал на стуле и лихорадочно что-то соображал. Короче говоря, он высматривал тех, кто мог бы разделить с ним его возмущение. Затем он наклонился вперед, чтобы высказать свое мнение майору Фрею.

Майор же, в свою очередь, поглядывал на генерал-майора Модерзона, который неподвижно восседал на своем высоком кресле. Казалось, он был вырезан из дерева и походил чем-то на средневековую фигуру. И только цвет лица у него был не коричневый, а какой-то бело-серый. Неподвижные глаза генерала уставились в пустоту.

Однако в тот момент не один майор Фрей искал взгляда генерала. И другие офицеры с возрастающим беспокойством взирали на своего начальника. Они сидели на своих стульях так, что готовы были вскочить на ноги по малейшему его жесту, по одному слову.

Однако ни жеста такого, ни слова не последовало.

Капитан Федерс откинулся на спинку стула и явно наслаждался наступившей сумятицей. Он улыбался улыбкой почти счастливого человека, время от времени бросая взгляд в сторону старшего военного советника юстиции Вирмана, который сидел неподалеку от него и что-то писал.

Писал Вирман очень быстро, пальцы его так и летали над бумагой, а сам он даже слегка посапывал от напряжения и охватившего его чувства триумфа. А когда выступавший с речью Крафт сделал небольшую паузу, советник юстиции не сдержался и выдохнул:

— Все, это конец!

— Неслыханно! — прошипел капитан Ратсхельм. — Это просто неслыханно!

Как раз в тот момент генерал зашевелился. Медленно он повернул голову в сторону Ратсхельма. Офицеры напряженно следили за каждым движением генерала. Его холодные глаза уничтожающе посмотрели на Ратсхельма.

От этого взгляда капитан весь как-то съежился. А офицеры, только что искавшие взгляда генерала, теперь старались избежать его. Они предпочли слушать оратора, стараясь не выказывать при этом никакой реакции, так как сам генерал не делал этого.

В полном молчании они слушали сложную по форме речь Крафта, и каждый из них был уверен в том, что это без последствий никак не обойдется.

Окончив говорить, обер-лейтенант Крафт собрал свои листочки, и, ни на кого не глядя, направился на свое место. В зале воцарилась мертвая тишина, среди которой каждый шаг обер-лейтенанта раздавался громко и отчетливо.

Только Крафт сел на место, как медленно, с трудом, словно это причиняло боль, поднялся генерал. Встав, он скользнул взглядом по лицам офицеров, которые мигом повскакивали со своих мест. Разглядывая их бледные встревоженные лица, генерал видел в них страх, беспомощность и беспокойство.

Вдруг капитан Федерс быстро схватил рукой листки бумаги, исписанные старшим военным советником юстиции Вирманом. Движение капитана было столь стремительным, что Вирман не смог даже защитить свою писанину.

— Очень любопытно, — проговорил Федерс и в тот же миг, словно ненароком, выпустил листки из рук, и они разлетелись во все стороны, под стулья, под ноги господ офицеров.

— Разойдись! — проговорил генерал с таким выражением, что его можно было принять за усмешку.

Офицеры сразу же пришли в движение. Они шли, наступая на листки, исписанные Вирманом, шли торопливо, стараясь поскорее оказаться во дворе.

А Вирман опустился на колени и начал собирать свои бумажки. Капитан Федерс сделал вид, что хочет помочь ему. Когда листки были собраны, выяснилось, что трех листков все же недостает.

— Я охотно помогу вам, — по-дружески начал Федерс, — восстановить мятежную речь, господин старший военный советник юстиции. К сожалению, ваши записки с большим изъяном, но надеюсь, что это не помешает вам изложить свою концепцию.

— Я умею защищаться! — зло бросил Вирман. — И если бы в моих руках остался хоть один листок, то и тогда за написанное в нем полагается виселица!

Вечером того же дня обер-лейтенанта Крафта арестовали.

Вот уже двое суток в Вильдлингене-на-Майне в гостинице «К солнцу» жили офицер по фамилии Богенройтер и два унтер-офицера тайной полевой полиции: Штранц и Рунке. Все они были подчинены старшему военному советнику юстиции Вирману и выполняли специальные задания.

Их довольно потрепанный автомобиль на шесть персон стоял на улице перед подъездом. Сами они сидели во второй, задней, комнате и ждали. Ждали уже два дня, а чтобы время шло быстрее, играли в скат.

— Я не сказал бы, что это скучно, — признался вслух один из них. — Однако, по мне, гораздо лучше выполнять солидное задание.

Двое других ничего ему не ответили, разглядывая с повышенным интересом свои карты. Лица их были добродушными, взгляды — доверчивыми даже тогда, когда они пытались подглядывать друг другу в карты.