Когда проходило первое обсуждение их планов, Ульрика опустила полог палатки, а затем сказала:

«Сначала нам нужно как следует познакомиться друг с другом. Это самое важное, а все остальное утрясется само собой».

А через три дня в лагере появился Либентраут, гебитсфюрер, который был прикомандирован к штабу рейхсюгендфюрера. Он проверял весь лагерь и не скупился на слова.

«Мне здесь нравится у вас, камераден, — сказал он. — И я у вас тут останусь. Но оздоровительные задачи — это, так сказать, самое главное».

И он действительно остался в лагере, устроившись жить в штабной палатке, чем почти до белого каления довел Ульрику.

«Он нарушает нашу гармонию», — сказала как-то Ульрика, которая, хотя и понимала, что Либентраут делает с нами одно дело, однако все же придерживалась мнения, что, поскольку они являются представителями различных полов, то, следовательно, и к общей цели должны идти различными путями. Именно поэтому Ульрика и исчезла из штабной палатки. Однако у меня с гебитсфюрером Либентраутом установились настоящие теплые дружеские отношения. А когда лагерные сборы закончились, я был представлен к званию обербаннфюрера.

Однажды в нашей группе появился трус, по фамилии Зениг. Это был высокий юноша в очках, он сутулился. Он был карьерист, имел сестру с экзотическим уклоном, который смело можно было назвать русским.

Семья Зенигов переселилась в эти края из Рейнской области, судя по всему, оккупационные-солдаты оставили свои следы в этой семье. Дома мать при случае разговаривала с детьми по-французски. Однако сам Курт Зениг наотрез отказался вступить в юношеский кружок и не пожелал прыгать в озеро с вышки. Тогда мы силком затащили его на вышку для прыжков в воду. Он сопротивлялся, упирался руками и ногами, пинался и даже плевался в нас. Он кричал, визжал, орал, как маленький ребенок. Однако мы, не обращая на это внимания, затащили его на самый верх вышки, а затем оттуда столкнули в воду. С ним случился сердечный удар, и он умер.

Сразу же началось расследование. Всех учеников стали вызывать на допрос.

«Кто присутствовал при этом?» — спрашивал нас директор школы.

В ответ на его вопрос вместе со мной поднялся весь класс.

«Кто в этом виноват?» — хотел узнать от нас директор.

И как только я сел на место, вместе со мной сел весь класс.

«Как это могло случиться?» — допытывался директор.

«Его хватил сердечный удар, — ответил я. — Это доказано. А удар хватил его от страха. Если в этом кто и виноват, то только он сам».

«Достойно сожаления, — проговорил наконец директор уклончиво, — но теперь уже ничего не изменишь».

«К тому же сейчас идет война, — заметил я. — И каждый из нас хорошо знает, что трусы не имеют права на существование».

«Хохбауэр, ты нас всех спас, — говорили мне одноклассники после этого разговора. — Если бы ты не привел столь веских доказательств нашему директору, наше дело было бы швах».

«Ну что вы, друзья, — ответил я. — Каждый из нас должен иметь мужество и должен знать свою цель, а когда есть то и другое, тогда какая же может быть неудача».

«И после того как я вместе со всем нашим классом ушел добровольно в вермахт и прошел курс начального обучения, меня направили в часть, что, к сожалению, произошло уже после окончания похода во Францию. Но уже весной 1941 года нашу часть перебросили в генерал-губернаторство в Польшу, откуда с началом восточного похода перебросили на Восточный фронт, сначала под Белосток и Минск, где я отличился в боях, за что и был награжден Железным крестом второго класса. После участия в последующих боях против мировой большевистской опасности и учения на полковых курсах и курсах по подготовке кандидатов в офицеры под Дрезденом я был откомандирован в военную школу № 5, находившуюся в Вильдлингене-на-Майне».

Унтер-офицер Домике, назначенный командовать новобранцами, не был слизняком. Он то и дело командовал: «Ложись!», «Встать!». И очень скоро после выполнения таких команд все мы оказывались в грязи, она была у нас даже в уголках рта, в ушах, за воротником, а пот тек у нас по всему телу. Однако Домике и тогда не смягчился. Он заставил нас без отдыха маршировать по казарменному двору из конца в конец, и так продолжалось до тех пор, пока один из новобранцев не упал в обморок.

«Хохбауэр! — окликнул меня унтер-офицер. — Вы не считаете, что с вами обходятся несправедливо?»

«Никак нет, господин унтер-офицер».

«Вы не считаете, что вас „шлифуют“ запрещенными методами?»

«Никак нет, господин унтер-офицер».

Такие ответы понравились Домике, поскольку правда всегда нравится.

После таких тренировок я дышал довольно спокойно и, следовательно, пульс у меня был близок к нормальному, а сердце не делало перебоев. К тому же я знал, что тело должно быть закалено, если я, разумеется, хочу добиться хороших результатов в службе. Я вспомнил, как сам закалял своих ребят в нашей организации гитлерюгенд. Следовательно, это не что иное, как система, целая система воспитания. Лодыри, слабаки и трусы в таких случаях обычно говорят о каких-то там мучениях, так уж пусть они с ними тогда на самом деле познакомятся.

…Партизан поставили к стенке за зданием школы. Это были трое мужчин и одна баба, задержанная с охотничьим ружьем. Она была в таких лохмотьях, что распознать, что она баба, а не мужик, можно было только по ее длинным волосам.

Нашу роту построили перед партизанами. Мы пялили глаза то на партизан, то на лейтенанта, который стоял перед нашим строем.

«Мне нужны добровольцы, — сказал лейтенант. — Этот сброд, — он ткнул рукой в сторону партизан, — вчера ночью поджег дом и убил двух наших солдат. Итак, добровольцы, выйти из строя».

Я вышел из строя первым, а мои друзья по отделению последовали моему примеру, все без исключения.

«Другого поступка я от вас и не ожидал», — похвалил меня лейтенант.

Между тем мой отец становится комендантом войск СС в Орденсбург-Пронхаузене. Здание, которое он занимает, скорее даже не здание, а целый артиллерийский комплекс, украшенный древнегерманско-кельтскими стилевыми элементами, был построен давно и искусно вписался в местный ландшафт. И все это подчинено фюреру, разумеется, через посредство рейхсфюрера СС. Отец вместе с матерью и младшими братьями и сестрами живет в великолепной вилле с не менее великолепным розарием. Это, так сказать, и служебное помещение коменданта, где он проводит, если так можно выразиться, свои отпускные дни между двумя битвами. Самым счастливым днем в моей жизни был день, когда отец позволил мне сопровождать его во время обхода строя будущих СС-фюреров. Страстная речь отца, стержнем которой являлся лозунг «Верность за верность!».

Однажды вечером отец спросил меня:

«А как фамилия командира твоего полка? Кажется, Варнов, не так ли?»

«Так точно, отец, — ответил я ему. — Полковник Варнов».

«Тогда это его сын проходит службу у меня в Орденсбурге, — говорит отец. — Передай мой привет от меня своему полковнику, когда вернешься на фронт».

«Я очень рад, мой дорогой Хохбауэр, — говорит полковник Варнов, обращаясь ко мне. — Я от всего сердца рад, что дела у моего сына идут хорошо, что он делает успехи и что он находится в надежных руках вашего отца. Может, у вас есть желание, которое я бы охотно выполнил?»

Я прошу полковника послать меня на фронт. Однако позиция нашего полка явно не благоприятная. Нам довольно редко удается пробиться в первую линию.

«Унтер-офицер Хохбауэр, — говорит мне полковник Варнов, — я беру вас под свое покровительство. Вас переведут ко мне, в штаб полка. И никаких возражений! Скоро вы сами убедитесь в том, что, где я, там и идет война!»

Летняя ночь в России. Полутемно и так душно, что пробивает пот. Господин полковник снимает с себя френч. Свой рыцарский крест он обмывал в широком кругу друзей. Мне, как его личному ординарцу, разрешалось присутствовать при этом. Господин полковник расстегивает рубашку, а затем снимает ее через голову.