«У меня не запрещено, — заметил учитель Марквард, — и я его не запрещаю потому, что это, так сказать, народный кружок. А разве доброе деяние можно запретить?»

Об этом я рассказал своему отцу в его очередной приезд домой, а отец рассказал об этом своим друзьям, один из которых оказался членом школьного совета.

Далее события развивались так, что в один прекрасный день учитель Марквард был назначен директором нашей школы.

«И все это потому, — сказал отец, — что справедливость обязательно должна победить».

«После успешного окончания фольксшуле (а окончил я ее с оценками выше средних) как-то само собой было решено, что я должен продолжать свое образование. Для продолжения образования в 1932 году меня послали в Нейштадт учиться в гимназию имени принца Евгения. Собственно говоря, я потому и попал в Нейштадт, что в этой гимназии имелись превосходные педагоги, а помимо этого, в городе жила моя тетушка Шемберляйн-Шипер, которой отец доверил мое дальнейшее воспитание. Там я пробыл до 1940 года, принимая самое активное участие в развитии духовной жизни рейха. В тот же год я с отличием закончил гимназию. А вскоре после этого я, разумеется добровольно, подал заявление с просьбой забрать меня в ряды вермахта. Мне повезло: меня взяли в армию и направили учиться на офицера».

Самым счастливым моментом в моей жизни был день, когда я закончил школу в родном городке, а основанный мною юношеский кружок в полном составе был принят в организацию гитлерюгенд. Играл духовой оркестр. В последний раз развевался в воздухе наш вымпел. Ко мне подошел железнодорожный начальник по фамилии Копельски. Лицо у него было серьезное-серьезное, а из глаз от волнения текли слезы. Он, как взрослому мужчине, пожал мне руку.

«Именем фюрера!» — воскликнул Копельски и, забрав у меня из рук вымпел «солнечного колеса», тут же вручил мне вымпел гитлерюгенда. И я сразу же был назначен руководителем группы гитлерюгенда.

В то время мой отец уже разъезжал в персональной машине, восьмицилиндровом «мерседесе», на нем был коричневый военный мундир, грудь его украшал орден «Pour le merite». А когда он смеялся, то не слышно было даже шума мотора. У него был собственный шофер, а рядом с ним постоянно находились адъютант и ординарец — и все они в коричневой форме.

«Строиться! — шутливо крикнул нам отец, что свидетельствовало о том, что он пребывал в превосходном настроении. Затем он внимательно осмотрел всех членов своей семьи, а когда его взгляд остановился на мне, глаза его радостно заблестели, так как на мне тоже была коричневая рубашка. — Ты мой самый любимый сын, — сказал отец, обращаясь ко мне. — Как я вижу, ты прекрасно понял, какой цвет сегодня является самым главным!»

«Я же твой сын», — не без гордости сказал я и тут же оказался в крепких объятиях отца.

…Я встаю и говорю:

«Чеснок».

Член школьного совета Вассерман смотрит на меня, вытаращив глаза, и наивно спрашивает:

«Что ты хочешь этим сказать, Хохбауэр?»

«Чеснок, — упрямо повторяю я. — Здесь сильно пахнет чесноком. А в таком зловонии не сможет работать ни один человек».

«Послушай, Хохбауэр, — говорит Вассерман, — умерь, пожалуйста, свой пыл».

«Чесночная вонь не позволяет нам оставаться здесь, — говорю я ему, — мы не можем дышать одним воздухом с некоторыми лицами».

«Вон!» — рассерженно кричит на меня член учительского совета Вассерман.

«А вы хорошо подумали над тем, кого вы выгоняете из класса?» — спрашиваю я его.

«Вон!» — кричит он еще раз.

После вторичного «Вон!» я выхожу из класса, но вместе со мной из класса выходят четырнадцать моих друзей, выходят так, как будто мы заранее договорились об этом.

А спустя три дня все классы были перетасованы и из них удалены все чуждые нам элементы. Мы одержали победу, хотя и не окончательную, так как Вассерман пока еще продолжал преподавать, но только одну латынь.

На кафедре, с которой преподавал Вассерман, мы установили табличку с надписью: «Евреи здесь нежелательны!» Когда он вошел в класс и увидел ее, то молча взял в руки и так же молча спрятал ее к себе в карман.

В ответ на это мы написали на него жалобу, обвиняя Вассермана в том, что он-де присвоил себе чужую собственность. Вассерману сказали, чтобы он вернул нам эту табличку, которую он куда-то выбросил. После этого случая он уже был не в силах выносить нас. Ему было рекомендовано купить точно такую же табличку в магазине и вернуть ее нам, что свидетельствовало бы о том, что он, как и мы, настроен в национал-социалистском духе. Вассерману, в конце концов, не оставалось ничего другого, как заказать себе такую табличку. Однако типографию, куда он намеревался обратиться с просьбой, мы заранее обо всем предупредили. И там ему было сказано, что они, конечно, смогут выполнить его заказ, но только в том случае, если он закажет не менее пятидесяти таких табличек.

Вассерману пришлось согласиться и на это, поскольку другого выхода у него не было.

Так мы стали обладателями целых пятидесяти подобных табличек, которые мы развешивали повсюду, где появлялся Вассерман: в учительской, перед его домом, перед его квартирой, перед его сараем, перед входом в школу. И Вассерман вскоре исчез из города. Это была наша окончательная победа.

И вот снова настал июнь, но только тысяча девятьсот тридцать четвертого года, когда отец снова на государственной машине приехал домой. Однако сначала он разыскал не маму, а тетушку Шемберляйн-Шипер. Было это как раз ночью, и шофер отца, его адъютант и ординарец ожидали его на улице.

«Матильда, — обратился отец к тетушке, — складывается очень серьезное положение, но у тебя есть связи, и ты должна мне помочь. В конце концов, ты родственница одного из видных философов, на которого молится наш фюрер».

Отец рассказывает это при мне, так как я был свидетелем их разговора, а я с восторженным лицом внимаю ему. Оказалось, что речь шла о распрях внутри самой партии. Начальник штаба одной из частей СА, по фамилии Рем, бывший участник войны и хороший друг отца, задумал захватить руководящую должность в руководстве рейхом.

«А у него есть шансы?» — деловито поинтересовалась тетушка.

«Но не против фюрера», — отвечает ей отец.

«Тогда чего же ты медлишь? — спрашивает удивленно тетушка. — Твое место возле Гитлера».

«Ты, конечно, права, но как мне безопаснее всего добраться до него?»

«Самым кратчайшим путем».

Через несколько недель отец снял с себя коричневую военную форму. Теперь он носит черный галстук. Этот цвет идет ему гораздо больше.

«Он выглядит очаровательно в своей новой черной форме, — сказала мама. — А его орден „Pour le merite“ украшает его еще больше.

Узнав об этом, тетушка Шемберляйн-Шипер отозвала меня в сторону и сказала:

«Ты стал свидетелем больших событий, никогда не забывай об этом! Твой отец стоял перед труднейшим выбором, какой только может стоять перед мужчиной. Речь идет о верности. Кому он должен был быть верен? Камераден? Фюреру? Нет — рейху, а его олицетворял сам фюрер. Ты должен никогда не забывать о том, что Германия стоит превыше всего! Даже тогда, когда ради этого придется пожертвовать жизнью тысяч и тысяч людей!»

…Ее звали Ульрика. У нее каштановые волосы, она хорошо сложена, а походка у нее гибкая и пружинистая. При малейшей возможности она часто и подолгу смеется, смеется смехом здоровой, жизнерадостной немецкой девушки. Она была всего лишь на год старше меня, что, собственно, не имело особого значения, если не обращать внимания на то, что она была опытнее, нежели я. Мы вместе с ней занимались спортом и вместе отдыхали в оздоровительном лагере «Френдсберг» на берегу озера Амерзее, где тысяча молодых людей, и среди них триста семьдесят девушек, жили в различных палаточных городках, но зато питались они на общей кухне, их собирали и строили на общем плацу, и штаб-квартира у них была тоже общей.