— В какой-то степени все это взаимосвязано, господин генерал, — робко попытался оправдаться Крафт.

— Эта драка и эта ваша помолвка, не так ли? Враждебное отношение к капитану Катеру и ваши постоянные пререкания с начальником вашего курса? Все это, по вашему мнению, может иметь хоть какое-то отношение к лейтенанту Баркову, вернее говоря, к человеку, который подорвал его на мине?

— Господин генерал, — начал Крафт, решив сделать свой последний отважный прыжок, — я ни на одну минуту не забывал о порученном мне вами деле.

— И как далеко вы в нем преуспели, Крафт?

— Я мог бы, господин генерал, даже назвать вам фамилию одного фенриха, но для этого мне необходимы последние доказательства. И все же я могу заявить вам о том, что я близок к завершению своего расследования.

При этих словах генерал-майор Модерзон на несколько шагов отступил от Крафта, словно желая лучше рассмотреть его с этого расстояния. Глаза генерала, а они стали теперь холодными и серыми, словно загрязненный снег, буквально впились в лицо обер-лейтенанта.

— Хорошо, — проговорил он после небольшой паузы уже более мягко. — В вашем распоряжении, Крафт, имеется еще несколько дней. Но уж тогда я желаю видеть результаты, какими бы они ни были! И потрудитесь не влипнуть еще раз в какую-нибудь некрасивую историю! В противном случае вы можете уже не рассчитывать на мою помощь. Я вас предупредил. А теперь, пожалуйста, оставьте меня одного!

Коня, который стоял в нашей конюшне, звали не как-нибудь, а Вильгельмом, а точнее, Вильгельмом Третьим, так как это была третья по счету лошадь с таким именем и принадлежала она моему дедушке, который был по профессии жандармом и всегда отличался верноподданническим духом по отношению к кайзеру. Мой дедушка по линии матери, Крессенфус, у нас в селе в отсутствие помещика фон Кайбеля являлся своеобразным маленьким королем, а сам Кайбель, как известно, большую часть времени жил в Берлине, где занимался политикой. Вот и получилось так, что мой дед, служивший в жандармерии, поступал как ему заблагорассудится и командовал не только всем селом, но и своей дочерью, то есть моей матерью, да и моим отцом, который за глаза ругал его.

— Этот солдафон, — говорил он матери, — постоянно действует мне на нервы.

— Он хороший человек, — не соглашалась с ним мать, — к тому же мы с тобой живем в его доме. Сначала тебе нужно побольше получать, а уж потом критиковать.

Мой дед, жандарм Крессенфус, умел делать все на свете: ездить верхом на лошади, пахать землю и сеять, косить и командовать людьми в строю. Когда дед, находясь в кухне, запевал какую-нибудь песню, голос его был хорошо слышен в гостинице с кабачком. Когда же он поет, сидя в кабачке, его слышит все село. Зайдя в кабачок, он приказывает принести ему самую большую молочную кружку, предварительно наполнив ее до краев пивом. Выпив ее до дна, он встает, широко расставив ноги, причем лицо его постепенно становится помидорно-красного цвета и все блестит. Когда он пьет пиво, оно льется у него из уголков рта и затекает за воротник.

Наблюдая эту картину, сельский учитель, очень неуживчивый по характеру человек, обычно говорил деду:

— Это ваш здоровый желудок протестует против алкоголя.

На что дед, жандарм Крессенфус, отвечал коротко и грубо:

— Канделябр ты несчастный!

— Это село мне до чертиков надоело, — говорил мой отец. — Я должен уехать отсюда, иначе я здесь задохнусь.

— На железной дороге ты наверняка в люди не выбьешься, — уговаривала отца моя мать. — Служащим тебе там ни за что не стать.

— Я им и не стану, так как вовсе не хочу этого! — защищался отец. — Пойми же ты, наконец, я еще молод и должен найти свой путь. Махну-ка я в Берлин!

— А что будет со мной и Отто? — поинтересовалась мать.

— Вы приедете ко мне, — говорил отец, а затем тут же добавлял: — Если мне там улыбнется счастье.

Играет духовой оркестр, развеваются знамена, а местные ополченцы маршируют мимо помещика фон Кайбеля, который, натянув на себя мундир офицера-резервиста, принимает этот «парад», приложив руку к каске. Один из моих дядей марширует в первом ряду этого «воинства», другой дядя — в четвертом ряду, а третий — в восьмом. Я же пою в школьном хоре, и притом первым голосом. Мама при виде «воинства» энергично машет платочком своему дяде. А в это же самое время мой дед Крессенфус становится жандармом до мозга костей, оберегая порядок и спокойствие. Однако когда помещик фон Кайбель, выступая с речью, начинает говорить о значении Германии, о позорном для нее мире, заключенном в Версале, и об ударе в спину кинжалом, нанесенном любимому фатерланду, дед украдкой смахивает с ресниц слезы, так как по своим убеждениям он считает себя левым. И я подаю ему носовой платок.

Мой дядя, марширующий в четвертом ряду, особенно хороший человек. С тех пор как отец уехал в Берлин, где он тоже занялся политикой, дядя иногда заботился о моей маме. Ко мне он всегда очень добр и хорошо знает, какой шоколад я люблю больше всего. Схватив меня за волосы, он по-дружески трепал их и смеялся, а смеялся он точно так же, как и мама. А еще он смеялся тогда, когда время от времени оставался вдвоем с мамой в соседней комнате. Правда, гораздо чаще оттуда доносилось его посапывание.

— Порядок — вот кто мой родной дед, — любил говорить мой дедушка, жандарм Крессенфус. — Нам необходим порядок. — После этих слов он по обыкновению выпивал свое пиво и задумчиво озирался вокруг. — Ты моя дочь, — обращался он к моей маме, — и потому должна точно знать, что такое настоящий порядок. — После чего он снова выпивал кружку пива. — А ты, — говорил дед мне, — мой внук, и настанет время, когда и ты поймешь, что такое настоящий порядок.

— А я и сейчас знаю, что такое порядок и что такое непорядок, — отвечал я деду, который ласково улыбался на это и совал мне под нос свою кружку с пивом, чтобы я отпил из нее несколько глотков.

Вдруг, совершенно неожиданно, домой вернулся мой отец. Дела у него, видимо, идут совсем неплохо, так как на нем хороший костюм, да и по голосу это тоже чувствуется.

— Я своего добился, — говорит он, — и нахожусь на правильном пути. Наступают новые времена, которые я своевременно почувствовал. Я теперь служу в тайной полиции. Вы удивлены, не так ли?

Но по-настоящему это известие удивило моего деда, который от изумления открыл рот и довольно долго не закрывал его.

— А там хорошо платят? — поинтересовалась мама.

— Прекрасно! — воскликнул отец.

«Летом 1933 года наша семья переезжает в Берлин, по месту службы отца. Жили мы там в Шарлоттенбурге на Уландштрассе. В 1936 году я окончил школу, после чего меня отдали в ученики на фирму Рамке».

Жизнь в Берлине мало чем отличалась от нашей жизни в Клейн-Цахнове, с той лишь разницей, что тут гораздо больше людей. Однако других отличий, по сути дела, не было. Так, вместо двух кабачков с их хозяевами здесь их было двести, а быть может, даже целых две тысячи. Однако пьяные везде одинаковы: и в селе и в городе. И если в селе насчитывалось четыре или пять лодырей, двое шулеров, семеро развратников, один вор, один совратитель детей, шесть нечестных торговцев, подмешивавших разный суррогат в продукты, двое заядлых пьяниц — то в городе тоже имелись такие лица, только в сотни и сотни раз большем количестве. Улицы в городе такие же прямые, как борозды на полях, а автомобили стоят, подобно лошадкам, на своих стоянках, и даже пиво в пивных течет точно из таких же кранов, как и в селе. И кругом, куда ни посмотри, флаги со свастикой. Нашлись и в Берлине дяди, которые заботились о маме, когда отец бывал в отъезде. Короче говоря, все было как и в Клейн-Цахнове, только в больших, значительно больших размерах.