Контратака штрафников действительно со стороны походила на кошмарный сон умалишенного. Грохот боя вдруг смолк. Танки и артиллерия перестали бить по этому участку. Увидели, что расстояние между противниками стремительно сокращается.

Из наступающих «пятисотых» никто не кричал. Человек двадцать, в грязи и копоти, словно отряд мертвецов, вылезших из адской братской могилы. Бежали в жуткой тишине, накаленные нечеловеческой злобой до такой мертвенной белизны, что любые подбадривания и крики «ура» были лишними.

Русские встретили их молча. Они подымались из своих укрытий, прямо с земли, такие же грязные и закоптелые, тощие и злые, как они — атакующие немецкие штрафники. Отто видел, как кто-то в спешке пытался примкнуть к своей винтовке штык. Один такой вырос прямо на пути Отто — немолодой уже, осунувшееся лицо все покрыто морщинами. Черная грязь въелась в них намертво. Отто запомнил это лицо. Очередь, пущенная на бегу, раскромсала это лицо в кашу. В какую-то долю секунды черные от грязи морщины стали красными — наполнились кровью, как бороздка кровостока армейского ножа. Убивать вот так, в рукопашной, совсем не то, что стрелять по противнику из окопа за двести-триста метров. Там фигурка, сраженная твоей пулей, падает совсем по-игрушечному, не страшно. Как в кинохронике или в детской игре. Здесь ты лицом к лицу с ужасом смертоубийства, ты по уши в этом ужасе, ты бьешься и мечешься в нем, как в болоте.

Да, ты должен убивать — бить, стрелять и кромсать — для того, чтобы не убили тебя. Но от этого ничуть не легче. Сейчас ты об этом не думаешь. Тебе просто некогда думать в эти секунды, когда ты сцепился с щуплым на вид, но на поверку юрким и жилистым русским. Мельком мозг фиксирует, что противника русским можно назвать с большой натяжкой. Смуглость кожи проступает даже сквозь слой грязи на его лице, заросшем черной щетиной. Наверное, кавказец. Вы катитесь по земле. Он, визжа и издавая гортанные животные звуки, изворачивается и перехватывает твое горло. Руки у него цепкие, как маленькие железные тиски. Они хватают тебя за скулы и пытаются разорвать их пополам, тычут твоим ртом и ноздрями в грязь. Холодная земля обжигает тебе лицо. И ты чувствуешь, что тебе становится нечем дышать, и все твое тело начинает неистово биться и скидывает русского, и твой автомат опускается ему на зубы. Ты видишь и чувствуешь именно так, все происходит замедленно, словно воздух загустел и сдерживает движения. Хотя на самом деле твой удар силен и резок. Потом еще удар и еще. Кровь вместе с выбитыми зубами вываливается изо рта оглушенного противника. А твой «шмайсер» делает свое дело. Он упирается русскому в горло, и ты чувствуешь руками и всем телом, как тверда сталь твоего «шмайсера» и как податливо его хрипящее горло. Изо рта его пузырится и брызгает кровавая пена. Его хрип ударяет тебе прямо в ухо, а потом хрипит уже словно не он, а что-то, бывшее этим русским, который хотел убить тебя. Все это кроваво-багровое месиво навалится на тебя позже, когда ты будешь выковыривать его кожу из-под ногтей. А сейчас тебе некогда. Ты — зверь, которого впору исследовать на уроках биологии по теме «инстинкт выживания». Убей, чтобы выжить, — вот твоя программа действий до тех пор, пока в этих воронках шевелится хоть один русский.

Противник знал, что оборону высоты держал «пятисотый» штрафной. Накануне, в короткую передышку между артобстрелами, они включили громкоговоритель. На хорошем немецком они провели политинформацию по поводу Сталинграда и того, что дивизиям Вермахта взять этот город до сих пор не удалось. Неужели все, что говорят командиры и майор Вернер о близком конце войны, — это ложь? Вот и Шульц шептал об этом во время короткой передышки. Командиры полоскали штрафникам мозги по поводу того, что доблестные силы Вермахта скинули русских в Волгу и омыли свои сапоги в волжской воде, красной от крови коммунистов.

«Теперь война продлится недолго», — вещал майор Вернер во время построения. Того самого построения, перед тем, как они отбили Лысую Гору

— Сталинград пал. Волга перекрыта. Кавказ отрезан от остальной России, — чеканил он своим железным, лязгающим голосом. — Русские танки и самолеты не смогут воевать без кавказской нефти. Теперь нам осталось выполнить свою задачу — прийти на Кавказ и залить русскую нефть в свои канистры. Для этого мы и находимся здесь, мои доблестные испытуемые!

Майор отличался своеобразным чувством юмора. Сарказм не изменял ему даже под самой сильной бомбежкой.

— Да, здесь не сахар… Скажу больше — здесь чертова адская кухня. Именно поэтому мы здесь. Потому что кто мы?!…

— Пожарная команда! — не замедлил отозваться батальон сотнями луженых, отпетых глоток.

Это была одна из шуточек майора. Не зря Вернер называл их «пожарниками». «Запомните!… Вы пожарная команда!…» — то и дело твердил комбат. Небольшого роста, он словно и не делал усилий говорить громко. Но голос его доходил до ушей каждого испытуемого, замершего в строю.

— Вы — пожарные. Потому что вас всегда кидают туда, где самое пекло… — развивал свою мысль майор Вернер. Это была его любимая тема. — Отличие одно. Пожарный тушит огонь водой и, закончив дежурство, отправляется в пивную или к своей фройляйн. А вы… гасите пламя своими собственными задницами. И если у вас это получится и вы останетесь живы… короче, если вам чертовски, чертовски повезет и вы схватите удачу за хвост, то… никакого отдыха во второй линии обороны вам не видать. Вас тут же бросят на другой участок фронта, где еще жарче. Потому что удача забыла про вас навсегда. Потому что вы служите где?…

В самом конце вопроса комбат возвышал голос, делая ударение. Штрафники, напрягшись, в один голос отвечали заученное назубок:

— В батальоне Вернера!…

По негласной армейской традиции солдаты и офицеры не называли номеров подразделений, именуя их по именам командиров: рота Паульберга, батальон Вернера.

Услышав ожидаемый ответ, майор удовлетворенно кивал своей маленькой головой.

— Именно, господа испытуемые. Служба в нашем батальоне — это высокая честь для вас. Именно поэтому вы кто?…

Ответ был уже наготове.

— Пожарная команда… — нестройно произносили несколько сотен глоток. В некоторых голосах даже звучали нотки энтузиазма.

Отто был одним из них. Один из тех, кто готов был вцепиться в эту высоту зубами и держаться до последнего. Он не боялся смерти. Он разучился ее бояться. Смерть… здесь она, рядом. Но она всегда потом. Отто понял это в Лапландском лагере, и понял на всю жизнь. Он понял, что важно только одно: то, что сейчас. Гораздо важнее, чем то, что потом. Ведь бывает такое сейчас, которое гораздо страшнее смерти. Отто это усвоил. Поэтому, когда он выкрикивал два слова — «пожарная команда», — он чувствовал себя каким-то другим Отто — словно заново родившимся. Супергероем, солдатом элитного подразделения, от которого зависит судьба всей Германии. Судьба его Хельги. Да, черт возьми, судьба дала ему шанс родиться заново. Поэтому он не боялся смерти. Он боялся другого…

Он до сих пор не мог поверить, что попал сюда, в «пятисотый». Где-то в глубине его мыслей постоянно жил страх. Вот придет откуда-нибудь из дивизии или из корпуса бумага. В этой бумаге будет написано, что испытуемый Отто Хаген зачислен в 500-й батальон по ошибке. И тогда его опять отправят в полевую команду, собирать трупы. Или еще того хуже… В штрафной лагерь.

Среди испытуемых ходили слухи о том, что подобные лагеря создали в самой Германии. Они были еще похлеще, чем Лапландский. Евреев и коммунистов перерабатывают там, как скот на бойне, и выделывают из их кожи обувь и сумки, и даже абажуры. Якобы штрафников, особо отпетых, могут отправить в такую мясорубку. Шульц как-то обмолвился Хагену об этом. «Обер-фельдфебель вроде как служил в таком лагере. Надсмотрщиком… Жуть, правда, Отто? Хотя какая, к черту, разница, где и как ты отдашь свой последний долг великому Рейху: здесь, в проклятой России, в качестве мясного фарша после артподготовки русских, или парой офицерских ботинок где-нибудь в Заксенхаузене. Как ты думаешь, Отто?»