Впрочем, «всего» — это сказано более чем громко. Те огрызки, которые остались от «пятисотых» после прорыва с Лысой Горы, проще было бы смести метелкой в совок и высыпать в канаву. Но их бросили обратно в топку. Плавьтесь, парни. Ведь вы и так уже закалены прочнее, чем сталь бронебойных снарядов.

Выжившим даже не дали времени на то, чтобы принять пищу. Впрочем, начальство посчитало, что «пятисотые» достаточно сыты. Ведь батальон обновился почти на четыре пятых. Штрафников, которые выбрались из омута ночного боя, выживших под обстрелом собственной артиллерии, не набралось даже на роту.

Комбат вместе со штабом тоже нарвался на «равноправных союзников». В ночном бою он чудом выжил. Получил легкое сквозное ранение левой руки. Так, с рукой на перевязи, он и направился в штаб дивизии. У него был такой вид, будто он собирался перестрелять всех дивизионных штабных крыс. Еще бы, ведь, прорываясь от Лысой Горы, он почти полностью лишился собственного штаба, да еще потерял две трети своих офицеров — командиров рот и взводов.

Единственное, что сохранилось от позавчерашнего 500-го батальона, — это его название. Физиономии все новые. Много уголовников. Этих видно по повадкам и по нагловатым выражениям. Видимо, выметают на фронт остатки, залежавшиеся по темным углам. Знакомых лиц почти нет

Унтер-офицер, пригнавший пополнение, говорит, что всех штрафников-«стариков» равномерно распределят по ротам. Чтобы везде были опытные солдаты. И еще — из-за нехватки командиров. Дивизионное начальство не предполагало, что в батальоне случится такая убыль младшего офицерского звена. О чем они, вообще, предполагали?

Как бы там ни было, пока в маршевом строю Отто шел вместе с Ульманом. Ганс неутомимо шагает вперед. Совсем не то что свежепригнанные штрафники. Вся уголовная спесь слетела с них уже после первого десятка километров. Майор задал слишком ускоренный темп марша. Тяжеловато приходилось даже бывалым. Что говорить о новоиспеченных «пятисотых».

Для Ганса, как и для Отто, эта изнурительная маршевая ходьба совсем не в тягость. Ноги уверенно двигают вперед и ни на шаг в сторону. Зато язык уводит Ульмана из одного лирического отступления в другое. И все вокруг деревенской жратвы и прочих вкусностей. Он весь погрузился в воспоминания о кулинарных тонкостях, которыми владеет его матушка.

От этих живописных лирических отступлений у Отто урчит в животе. Он слышит, как плещутся у него внутри волны желудочного сока. Но и остановить монологи Ульмана он не в силах. Уж больно вкусно тот рассказывает.

Передышку для батальона командиры решили устроить прямо посреди степи.

Новички тут же повалились на холодную землю. Большинство попросту выдохлись. Хаген и Ульман и в самом деле смотрелись в своем отделении как бывалые инструкторы среди пришедшего в учебку молодняка.

Унтер совсем недоволен тем обстоятельством, что они расположились в открытой степи.

— Хотя бы добрели до какой-нибудь балки. Или овражек нашли. На небе ни облачка… — ворчит он юном бывалого вояки. — Сейчас налетят русские истребители и приготовят из нас рагу. Тогда-то испытуемый Хаген угомонит, наконец, свой разыгравшийся аппетит.

— Герр унтер-офицер… — отозвался один из испытуемых. — Как же он сожрет это рагу, если оно из него будет приготовлено.

Остряк — новичок из партии уголовников. Зовут его Генрихом. Ноги у него разбиты в кровь. Но он не унывает. Корчит рожи и охает, но чересчур картинно, так что поневоле смешит лежащих и сидящих рядом.

— Можешь не сомневаться, дубина!… Сожрет и не подавится… И знаешь почему? — оборвал его унтер. — Я спрашиваю, знаешь почему?!…

Новичок уже не рад, что встрял в монолог командира. Но теперь ему деваться некуда, и он вынужденно отвечает:

— Никак нет, герр унтер-офицер…

— Да потому, что испытуемый Хаген в «пятисотом» — чуть подольше тебя, остолопина. Он выжил на Лысой Горе и вернулся из ночной разведки боем в котловане. Да и до «пятисотого» кое-что видел… Не так ли, Отто?…

Унтер обратился напрямую к Хагену. Тот молча, подобравшись, сидел на своем вещмешке. Понимая, что вопрос командира отделения нельзя оставлять без ответа, он кивнул. Но так же сдержанно и молча. Для него стало открытием, что в батальоне он является достаточно известной личностью.

Унтер, похоже, всерьез увлекся воспитательным моментом:

— Ты попал в «пятисотый», дубина… Это элитная часть для настоящих воинов. От того, что они в чем-то оступились, великая Германия только выигрывает. Потому что такие парни, как Хаген, как Ульман, хотят доказать: то, что с ними произошло, — это роковая случайность. И они доказывают это, не жалея своей жизни. Ты понимаешь, о чем я говорю, остолопина?… Как тебя зовут, испытуемый?…

— Генрих Граабе, герр унтер-офицер… Только…

— Молчать!… — унтер вдруг перешел на рык. — Никаких «только»!… Ты даже не умеешь правильно обуть сапоги, испытуемый Граабе. Тюремная плесень разъела твои мозги…

Унтер сплюнул возле себя и ткнул пальцем в Отто:

— Вот он… он доказал, что под каской у него имеется не только котелок… В нем есть еще кое-что, похожее на мозги. То самое, чего нет у тебя… Поэтому, именно поэтому из тебя русские сделают рагу, а из него — нет… Теперь ты понял, испытуемый Граабе?…

— Так точно, герр унтер-офицер!

До заката им надо было отмахать почти тридцать километров. Но команды становиться на марш все не поступало. Унтер чертыхался без передышки.

— Они что, заночевать решили в этом чертовом поле?… — ворчал он.

Многие из новичков беспомощно лежали на земле, точь-в-точь как Генрих Граабе. Растерли ноги в кровь и теперь стонали, что шагу ступить не смогут.

— Эти недоноски совершенно не приспособлены к фронту, — с матерной бранью ругался вслух унтер. — Такими темпами мы к концу марша будем иметь не боеспособное подразделение, а сборище калек. Чему вас учили ваши чертовы капралы?!

Впрочем, унтер прекрасно знал, что этих новобранцев-штрафников ничему не учили. Попросту не успели. В этой партии проштрафившихся солдат, прошедших передовую, можно было пересчитать по пальцам. Основой костяк составляли уголовники из нескольких тюрем восточных земель рейха. Их, что называется, сняли с нар, наспех обмундировали, заодно успев показать несколько приемов обращения с оружием. В такой же судорожной толкотне будущих «пятисотых» погрузили в вагоны и отправили на Восточный фронт. На южное направление. Именно здесь, в выстуженных холодными ночами донецких степях, с каждым днем становилось все жарче.

Унтер ходил сейчас по этой самой степи и чувствовал, как земля горит у него под ногами. Приступ бешенства закипал в нем. Его бесило то, что он знал, и беспомощный вид этих растянувшихся на земле, будь они трижды прокляты, новоиспеченных «пятисотых».

Одного из штрафников, тоже новичка, товарища Генриха, угораздило в этот самый момент обратиться к унтеру с вопросом:

— Герр унтер-офицер, нельзя ли сходить к фельдшеру? Нога…

Он не успел договорить, что произошло в походе с его несчастной ногой. Сбитый ударом в челюсть, он упал прямо на сидящих и лежащих товарищей.

Скопившаяся за несколько бессонных ночей злость прорвалась наружу. Унтер принялся щедро раздавать тумаки и пинки направо и налево.

— Никчемные свиньи!… Вы только и умеете, что резать друг дружку и насиловать беззащитных девок… А как с вами воевать?!…

Новички только беспомощно стонали и ойкали в ответ.

Ситуация наверняка вышла бы из-под контроля. Унтер мог запросто прибить или укокошить из своего «вальтера» парочку штрафников. Но обстановку разрядил вестовой. Он примчался от герр майора и вызвал унтера к комбату. Всех ротных и командиров отделений собирали на походное совещание.

В конце концов командир отделения поручил Отто попытаться раздобыть у фельдфебеля какую-нибудь заживляющую мазь.

— Да… Хаген! — окликнул унтер, уже удаляясь.