Наконец что-то тяжело и жутко упало на деревянный настил. Доктор наклоняется и подымает упавшую ногу. В углу у него ведро. Туда он кидает ампутированные конечности.

Пока Аникин дожидается своей очереди, он уже два раза слышит характерное звяканье. В этом тоже проявляется раздраженность доктора. Ведь он мог бы положить удаленную руку или голень в ведро аккуратно. Но швыряет нарочно с силой, так, что ручка ведра громко звякает по металлическому ободу. Наверное, таким образом он пытается взбодрить себя. Все равно что ударить по рынде.

Санитары приноровились к этому звуку. Они не дожидаются команды хирурга. Аникин предполагает, что они стоят рядом, снаружи палатки. Они тоже все слышат — как на разделочном столе оперируют очередного бойца. Как только ведро звякает, оба заходят в палатку.

Сейчас ведро не звякает. Нога отнята по бедро. В ведро не влезет.

— Санитары! — кричит доктор. Даже под повязкой видно, как морщится его лицо. Ему невыносимо тратить остатки сил на громкий крик. В голосе врача звучат усталость и злобное раздражение.

Заходят санитары. Один — крупный, но уже пожилой дядька с недужным лицом и седыми висками — сразу направляется к ведру. Оно пустое. На миг он озадаченно замирает. Но доктор молчит. Оглядываясь на него и на прооперированного, санитар наклоняется и медленно поднимает с пола отнятую ногу. Он держит ее аккуратно, на чуть согнутых и вытянутых руках. Аникин не успевает отвернуться. Ему бросается в глаза, как на ноге слиплись испачканные кровью волосы. Санитар перехватывает свою находку кистью возле бедра, ступней вниз. Чтобы кровь по дороге не капала. Так, на весу, он выходит с ногой наружу.

Второй становится возле медсестры, у изголовья операционного стола. Врач словно оживает. Вся его фигура торопливо двигается. Он завершает свою операцию: зашивает, обрабатывает рану. Раздаются короткие, торопливые указания. Медсестра хлопочет возле инструментов.

Санитар застыл отрешенно, как истукан. На вид ему лет тридцать. Но это, если смотреть на его профиль с левой стороны. Справа все лицо обожжено и перекорежено. Вместо правого глаза — кожа, собранная в жменьку. Оттуда сочится жидкость, которую он все время промокает куском бинта, спрятанным в кармане халата. И еще он сильно хромает на правую ногу. В общем, к строевой не годен.

Наконец, операция закончена.

— Все, забирайте… — выдыхает доктор и отступает от стола. Солдат уже приходит в себя. Санитары перекладывают его на носилки. Их приносит, возвращаясь с улицы, пожилой. Движения санитаров деловиты и отработаны до мелочей.

В это время доктор тщательно моет руки. Его повязка висит на шее. Теперь видно все лицо доктора. Оно все будто из белого воска. Воспаленные глаза горят на нем, как пламя свечи.

Рукомойник — в другом от ведра углу палатки. Медсестра ему помогает, подает полотенце. Вымыв руки, доктор замирает возле рукомойника. Он закрывает глаза. Кажется, он сейчас заснет прямо здесь, как есть, стоя. Но вместо этого в палатке раздается скрежещущий, как пила, голос:

— Следующий…

С аникинской раной доктор не церемонился. От обезболивания Андрей отказался. Опыт нахождения в полевых лазаретах у него был. Да и кто знает, что взбредет в голову одуревшему от бессонницы врачу. Оттяпает еще ногу к чертовой матери, и доказывай потом, что ранение было пустяковым. Хотя рана к себе внимания потребовала. Во время переезда она стала сильно гноиться.

— Что, герой? — раздраженно отреагировал врач на отказ Андрея от эфира.

— Ладно… Нина, поставь эфир на место, — прохрипел он в сторону медсестры. — Нам больше достанется… Посмотрим, что у нас за герой выискался.

Впрочем, ковырять рану, проверяя Андрея на прочность, доктор не стал. Сил не было. Его руки методично и сухо делали свою работу. Провел дренаж, удалив гной с обеих сторон ноги, покопался скальпелем. Андрей скрежетал зубами. Казалось, они сейчас крошиться начнут. Терпеливость пациента, по всему, произвела на доктора впечатление.

— Ниночка, обмакните лик нашему страстотерпцу… — смилостивился он, меняя скальпель на зажим г куском ваты. — А он еще и везунчик… Пуля прошла по мягким тканям, в аккурат между сухожилиями и мышцами. Только что грязи много насобирал. Плясать должен… Следующий!…

Тяжелых отправляют на грузовике дальше. В тридцати километрах к юго-востоку развернут полевой госпиталь. Об этом рассказывает Бура. Вообще-то его зовут Вячеслав Буренин. Но среди выздоравливающих он известен исключительно под вывеской Буры. Или Буравчика. Маленький, пронырливый, он день и ночь где-нибудь « на выходе» — шныряет между ранеными или выведенными во второй эшелон с передовой. Цели у него, как он сам говорит, «многопрофильные» — раздобыть жратву, заодно и ликвидировать недостачу общения. Недостачу эту Бура ощущает, можно сказать, круглосуточно. И минуты не может усидеть на одном месте, да еще молча.

— Эй, Славик, расскажи-ка нам про правило буравчика…

Это под дружный хохот выспрашивает Буренина Капитошин. Они прибыли в медсанбат в одной партии, несколько дней назад. В составе одного стрелкового батальона удерживали превосходящие силы немцев севернее Лысой Горы. А познакомились уже в обозе.

Славик с готовностью откликается на шуточный вопрос. Он ощущает, что в амбаре он сейчас в центре внимания.

— Правило?… — как бы не поняв, переспрашивает он. На самом деле он подыгрывает ситуации. Как говорится, все «у курсе».

— Правило буравчика?… — с еще более интригующим видом переспрашивает Буренин. — Ну, так вот…

Эту сценку Капитошин с Буравчиком разыгрывали за сегодня уже три раза. Но все равно те, кто находится в амбаре, ждут, затаив дыхание. Аникин тоже смотрит на Буренина.

Бура, словно убедившись, что все внимание приковано к нему, как заправский фокусник, делает несколько пассов руками.

— Значит, сначала я воссоздаю фактуру…

С этими словами он обрисовывает в воздухе своими маленькими, худыми руками некую выпуклую восьмерку. Она призвана обозначать пышные женские формы.

— Потом я говорю ей… Безоговорочно так… «Мадам, шо вы делаете сёдня вечером?»

Вопрос он произносит, неподражаемо двигая своими густыми чернявыми бровями.

— А потом, Бура… что потом?! — не выдерживая, спрашивает кто-то.

— Шо за нетерпение?… — с наигранной досадой бросает в сторону Бура и, вернув своему выражению лица нужную степень томности, произносит: — А потом… я применяю правило буравчика…

Эта фраза сопровождается недвусмысленными ритмичными движениями Буры и взрывами хохота, которые несколько минут сотрясают амбар.

Андрей смеется вместе со всеми. Он здесь уже третий день. Нога уже почти не болит. Заживает быстро. На перевязке доктор сказал, что через пару деньков он сможет присоединиться к своим.

Впрочем, многие из тех, кто попал в контингент выздоравливающих, задержались тут еще на пару месяцев. А еще лучше — попасть в разряд «тяжелых». Тогда — подальше от фронта, в госпиталь.

Кто только что, кто вчера, кто еще раньше — они все побывали на столе хирурга. На том самом, забуревшем от крови сотен бойцов. А еще возле стола стоит ведро, которое то и дело звякает. Но эти — ржущие, как жеребцы, над пошлыми шутками Буры — остались практически целы. Что такое наложить несколько швов или лубок из досок на перебитую кость руки? Ерунда. Главное — руки, ноги, все на месте. Шкуру слегка подштопали — только крепче будет. Так говорит Капитошин. Солдаты веселы. Они смакуют эти минуты затишья посреди войны. Они счастливы.

Сами бойцы именуют это место «отстойником». Бывший амбар, наспех приспособленный под перевалочный пункт для раненых. Нары в амбаре наспех сколочены самими выздоравливающими.

Задуман «отстойник», как временное место пребывания. Разместился на день-два, от силы пять, а потом — или в госпиталь, или обратно в часть. По дороге заживет. Однако некоторые умудряются правдами и неправдами зацепиться тут надолго. Рекордсмен — Евлоха, тот самый пожилой здоровенный дядька, которого Аникин поначалу принял за санитара. Он в медсанбате уже почти месяц. Он нелюдим и неразговорчив. Весь день проводит в операционной и возле, а в «отстойник» является только на ночевку.