На несколько минут обстрел камней прекратился. Видимо, враг не ожидал такого поворота событий и приходил в себя. Воспользовавшись передышкой, Отто откинулся на спину. Он глубоко дышал, пытаясь привести дыхание в порядок.

— Ты слышал, Отто? — окликнул его Ульман. Он подполз к Хагену, опасливо оглядываясь на его пулемет.

— О чем ты? — переспросил Отто. Он тоже краем глаза следил за движениями Ганса.

— Эти русские… Они кричали как-то странно. Непонятный язык…

— Я в русском не силен… — жестко ответил Хаген. — Эти русские… Среди них попадается кто угодно…

— По-русски они говорят по-другому… — почему-то шепотом объяснял Ульман. Он явно искал повод для примирения после своей выходки.

— И где же ты так освоил русский? — уже проще поинтересовался Отто. Не было смысла собачиться здесь и сейчас, когда их в любой момент могут убить.

— Меня учила одна… — Голос Ульмана вдруг потеплел. — В декабре сорок первого наша часть квартировалась в пригороде Могилева. Я служил в панцергренадерах… Может быть, слышал о дивизии «Гроссдойчланд»[1]?…

Отто невольно обернулся к Гансу. Он как будто видел его заново. Неужели этот медлительный молчун служил в самой элитной дивизии Вермахта? О «Великой Германии» на передовой ходило немало слухов. Считалось, что там служат лучшие парни Третьего рейха.

— Ты служил в «Гроссдойчланд»?… — с недоверием переспросил Хаген.

— Мне и самому теперь не верится… — глубоко вздохнул Ульман. — Служба в этом проклятом «пятисотом» выветривает все из головы. Делает тебя пустым, словно ты гильза от стреляного патрона… Да, я служил в «Великой Германии». Я был старательным и исполнительным солдатом. Меня хвалили уже в учебке, на полигонах Дёберица. Я знал, что попаду в «Гроссдойчланд». Я очень хотел попасть туда и очень старался. Командиры хвалили меня, говорили, что я буду хорошим солдатом… Дивизия уже тогда была лучшей из лучших… Я удостоился похвалы самого полковника Гёрнлейна. Помню, несколько дней ходил сам не свой после того, как он пожал мне руку… Вскоре нашему командиру дивизии дали чин генерал-майора. Сам генерал-майор лично выразил мне устную благодарность… Во время моторизованного марша я быстро устранил поломку нашего мотоцикла и еще двух мотоциклов… Мы наступали на Орел. Помню, я готов был взять этот город штурмом в одиночку… Так я рвался в бой… Если бы мне дали тогда проявить себя в деле…

Ульман умолк. Он заметно разволновался от собственного рассказа. Точно сейчас переживал все, о чем он говорил.

— Но вместо боя нас перебросили в Речицу. Небольшой городок на берегу широкой реки… Это где-то в Белоруссии… Чистенький, уютный. Чем-то напоминал мне Бад-Кройцнах пригород в районе Мемель-штрассе. Там у меня тетка жила… Мы стояли в Речице две недели. Я и еще двое — командир расчета Бёренд и мой товарищ Мартин — квартировали у местного немца. Мы называли его «русаком». Он был пожилой, невеселый, с тяжелым, недобрым взглядом. Его звали Адам. Ты не поверишь, но хозяйку, его жену, звали Ева. Фрау Эфа… Так я ее называл. Она тоже была не особо приветлива с нами. А ведь они должны бы радоваться. Мы наконец-то освободили их от сталинской власти… Особенно не рад был своим квартирантам хозяин. Его можно было понять. У него была дочка. Они ее звали Лена, на русский манер. Но на самом деле ее имя было Хелен. Так ее назвали при рождении… Хелен… Она была…

Ганс умолк, словно подбирая слова для того, чтобы выразить, какая она была.

— Если бы ты ее увидел… Она была… Понятно, почему отец и мать так за нее беспокоились. Им надо было куда-то услать ее, отправить в деревню к родственникам. Но всех их родственников русские вывезли при отступлении. Каким-то чудом про эту семью забыли. Но лучше бы их вывезли русские… У нее была такая грудь и фигура. Мне не доводилось встречать таких красивых девушек. А должен тебе сказать, что у нас в округе и в Бад-Кройцнахе водилось немало красоток. Среди них попадались и очень красивые, особенно среди дам, приезжавших в Бад-Кройцнах поправить здоровье. Отец дружил со многими сомелье курортных ресторанов. Они отправляли отдыхающих к нам на ферму, на дегустацию вина. Несколько раз приезжали очень красивые женщины… Один раз…

— Эй, Ганс… ты отвлекся… Что насчет Хелен?… — прервал его Отто. Тот, будто спохватившись, ответил:

— Да… Хелен… Мы, все трое, потеряли от нее головы…

Ганс откашлялся. У него стало першить в горле.

— Самым напористым был Бёренд. Настоящий гренадер. Здоровенный малый. Всегда у него острое словцо крутилось на языке. Хелен проходу не давал. И Мартин… сам из города. Мы с ним сдружились, с учебного центра, считай, вместе были. Хороший парень. В автомастерской работал до войны. Мы с ним на почве моторов сошлись. Я тоже здорово кумекал в железках. На слух определял, если карбюратор там или двигатель починки требует. Но в отношении женщин у Мартина пунктик был. Девушка его бросила, как он в армию ушел. Вот он и взъелся на весь женский род. Только и твердил, что, мол, все они, в общем, из одного теста сделаны и обращения требуют одинакового. Помню, все убивался он, что так долго за своей, значит, дамой сердца ухаживал, пока она поцеловать себя разрешила. А по-серьезному у них всего один раз было. Это он мне все рассказывал. А тут она его и бросила. Я ему ничего, конечно, такого не говорил. Да только, думаю, он сам в той истории виноват. Я с девками кое-какой опыт имел, и даже с дамами из общества… Так вот, думаю, если ты полгода вокруг девушки ходишь, чтоб ее поцеловать, она тебя непременно бросит. И права будет… Но этого Мартина надо было знать. Он с железками-то быстро общий разговор находил, а вот с девушками… И Хелен. Вообще не помню, чтобы он с ней разговаривал. Как войдет она в столовую (а мы там все вместе ели, с родителями ее), так он насупится, покраснеет весь — краснел он до корней волос, как свиная колбаска, — и смотрит на нее. Да так, точно дырку в ней проделать хочет. Это я потом узнал, что они с Бёрендом сговорились… ну, чтобы ее того… ну, поиметь ее… А Хелен… она чего-то со мной только и заговаривала. Я особо и не клеился к ней. А Бёренд, так тот при каждом удобном случае. Застанет ее одну, сразу раз вплотную, тискать пытается и на ушко ей что-то шепчет. Многим бабам это нравится. Хохочут, глазки строить начинают, как бы отталкиваются, но понарошку, для формы. А Хелен, та — нет… Всерьез сердилась. Оттолкнет, бывало, и крикнет в лицо Бёренду отцу, мол, пожалуюсь. А что тот мог сделать? Хотел даже к командиру нашему идти, ротному. Да жена его отговорила. У Бёренда этого знакомый какой-то в гестапо служил, так тот припугнул Адама: мол, начнет жаловаться, вызовут всю семью в полицию и узнают, с какой, мол, такой целью русские их тут оставили. Эх, надо было им ноги уносить вместе с их ненаглядной Хелен… Хелен…

Ганс на миг замолк. В этой паузе Отто прислушался к шумам, раздававшимся где-то там, наверху, в степи, над их головами. Раздавались одиночные, будто бы запоздалые, выстрелы. Все стороны непонятного, суматошного ночного боя будто одновременно взяли передышку, чтобы прийти в себя и разобраться, где враги, а где свои. Ульман, словно чувствуя скоротечность этого момента, снова весь погрузился в рассказ, спеша поведать всю историю до последней точки.

— Хелен… Почему-то она потянулась ко мне. Видимо, искала у меня защиты. Женским чутьем чувствовала, что я хорошо к ней отношусь. Хотя она мне очень нравилась. И по ночам снилась. Как будто мы с ней, ну… как с фрау фон Даллен. Она из Висбадена приезжала к нам, покупала вино. На своем автомобиле… Молодая вдова. Дама из общества… Ей очень понравилось вино. Она много его выпила, и я отвозил ее на ее автомобиле… Ну, ее укачало по дороге, и мы свернули в поле, и там был стог сена, и мы…

— Ганс, — перебил его Отто. — Ты опять свернул в сторону…