Но теперь, когда я слышала, как мне перемывают кости, мне начинало казаться, что уродливый нос — вообще не повод для расстройства. Как передать, что я чувствовала, видя, как четыре известных, уважаемых журналиста, трое мужчин и одна женщина, рассевшись за столом, рассуждают, действительно ли я «заманила» Джеймса Мэнвилла в брачные сети? Как будто такой человек, как Джимми, мог поддаться на уловку! И чью — семнадцатилетней девчонки, способной похвастаться разве что пригоршней голубых лент, выигранных на ярмарке штата! Маловероятно.

Юристы рассуждали, имею ли я по закону право претендовать на хоть какую-нибудь часть состояния Джимми.

Но когда завещание наконец огласили и стало ясно, что Джимми оставил все, что имел, брату и сестре, я вдруг превратилась в американскую Иезавель. Все, похоже, разом уверовали, что я как-то исхитрилась заманить в сети милого юного Джимми — чаще всего меня именовали «малолетней Саломеей», — но он, к счастью, разоблачил обман и в завещании позаботился о том, чтобы я «получила по заслугам».

Филипп делал все возможное, чтобы оградить меня от прессы, но это было нелегко. Больше всего мне хотелось прыгнуть в самолет и умчаться, спрятаться от всех, но теперь об этом не могло быть и речи. Остались в прошлом те дни, когда стоило мне только захотеть — и я могла отправиться на самолете куда угодно.

Шесть недель после смерти Джимми, пока суд разбирался с его завещанием, а газетчики перепевали и перевирали каждое слово, которое слышали, я сидела взаперти, в приземистом и длинном доме Филиппа. За эти страшные недели я покинула четыре стены всего один раз — ради похорон Джимми, да и то была так закутана в траурные драпировки, что меня, казалось, и не было в них вовсе. Чего я не собиралась делать, так это лить слезы, тем самым давая газетчикам, Атланте и Рею повод для злорадства.

Возле церкви я вновь услышала, что внутрь меня не пустят, но Филипп предвидел это: откуда-то вдруг появились, словно выросли из-под земли, шестеро мужчин со статью борцов сумо и взяли меня в плотное кольцо.

Так я попала на похороны Джимми — окруженная шестью великанами, с головой закутанная в черную ткань.

И это было правильно, потому что к тому времени я наконец осознала, что Джимми ушел навсегда, что он больше не вернется, а все прочее не имело значения. Я не переставала гадать, каким окажется фермерский дом, который он мне оставил. Однажды Джимми спросил, в каком доме я хотела бы жить, и я описала уютный коттедж с широкой тенистой верандой, старые деревья вокруг него и озеро неподалеку. «Посмотрим, может, и найдется такой», — отозвался Джимми с улыбкой, хитро поблескивая глазами. Но очередной его покупкой стал замок на острове у побережья Шотландии, где даже в августе было так холодно, что у меня зуб на зуб не попадал.

Завещание уже давно огласили, а я никак не могла собраться и покинуть дом Филиппа. Джимми не стало, вокруг дома по-прежнему околачивались журналисты, а где я и чем занимаюсь, не имело значения. Я подолгу стояла под душем, садилась за стол вместе с Филиппом и его семьей — женой Кэрол и двумя их дочерями, — но не припомню, чтобы я что-нибудь ела.

О том, что мне пора уезжать, я узнала от Филиппа.

— Мне отсюда не выйти! — в страхе воскликнула я, взглянув на шторы, которые не раздвигала ни днем ни ночью. — Меня караулят.

Филипп взял меня за руку, провел по ней ладонью. Моего мужа уже не было в живых, а я по-прежнему чувствовала себя замужней, поэтому высвободила руку и нахмурилась.

Но Филипп улыбался.

— Мы с Кэрол поговорили и решили, что вам… словом, вы должны исчезнуть.

— А-а, точно, — подхватила я, — совершить сати. Взойти на погребальный костер мужа, чтобы сопровождать его в загробной жизни.

Судя по выражению лица, Филипп не оценил мой черный юмор. Вот Джимми был бы в восторге. Он часто повторял: чем глубже я погружаюсь в депрессию, тем забавнее становлюсь. В таком случае в день его похорон мне следовало бы выйти на сцену с комическим номером.

— Лиллиан, — продолжал Филипп, но едва потянулся к моей руке, я поспешила отдернуть ее, — когда вы в последний раз смотрели на себя в зеркало?

— Мне… — Я чуть было не выпалила нечто язвительное, но неожиданно для себя обернулась к зеркалу над большим комодом, стоящим напротив кровати в комнате для гостей, где я жила. Конечно, я понимала, что худею — и неудивительно, ведь я несколько недель толком не ела. Но только теперь я заметила, как сильно изменился мой вес. Щеки совсем ввалились. Оказалось, у меня есть скулы.

Я повернулась к Филиппу.

— Удивительно, правда? Сколько денег Джимми угрохал на диеты специально для меня, и все напрасно! А оказывается, ему надо было всего лишь умереть — и готово! Я наконец-то постройнела.

Филипп нахмурился.

— Лиллиан, я ведь не сразу завел с вами этот разговор: я пытался дать вам время примириться со смертью Джеймса и его волей…

И он вновь принялся читать мне нотации и упрекать в опрометчивости: почему я раньше не сказала ни ему, ни Джимми, что вышла замуж семнадцати лет от роду?

— Он устроил бы для вас пышную свадьбу. Ради вас он был готов на все, — заверил Филипп через день после того, как обо всем узнал. — Уж лучше свадьба с опозданием, чем тайное замужество.

Все это я уже слышала, в повторениях не нуждалась и потому прервала его:

— Вы хотите, чтобы я исчезла?

— Вообще-то эта идея пришла в голову Кэрол. По ее мнению, дело приняло такой оборот, что весь остаток вашей жизни может превратиться в бесконечное интервью. Вас будут выслеживать всегда и повсюду, лишь бы выведать новые подробности вашей жизни с Джимми. Но если…

— Если что? — поторопила я.

Узкое лицо Филиппа осветилось, и я вдруг поняла, почему Джимми прозвал этого человека лисенком.

— Помните, я рассказывал вам, как пытался переубедить Джеймса, когда тот решил оставить завещание? — Ждать ответа Филипп не стал. — Я уговорил его не включать в завещание тот фермерский дом. Объяснил, что если его сестра на многое способна, значит, может попытаться отнять у вас и ферму. В то время я еще не знал, что представляет собой ферма и дом, и думал, что это…

— Что именно? — поторопила я.

— Ценная недвижимость, — негромко выговорил он, уставившись в пол, а потом снова переводя взгляд на меня. — Послушайте, Лиллиан, я знаю, что этот дом на ферме — не бог весть что, но для Джеймса он что-то значил, иначе он не берег бы эту собственность столько лет подряд.

— Зачем он вообще купил эту ферму?

— В том-то и дело, что Джеймс ее не покупал. По-моему, она принадлежала ему всю жизнь.

— Недвижимость продают и покупают, — в растерянности напомнила я. — Хозяева не отдают ее просто так — по крайней мере при жизни… — Внезапно меня осенило: — Хотите сказать, что эта ферма досталась Джимми по наследству?

Впервые за долгое время у меня в душе вспыхнула искра интереса. Вся троица — Джимми, Атланта и Рей становились до невозможности скрытными, едва речь заходила про их детство. От прямых вопросов Рей уклонялся и тут же менял тему, а Атланта и Джимми врали не краснея. Сегодня они могли заявить, что родились в Южной Дакоте, завтра — что в Луизиане. По моим подсчетам, Джимми назвал мне четыре разных женских имени, отвечая на вопрос, как звали его мать. Я тайком прочла все шесть его официальных биографий, авторам которых повезло не больше, чем мне: о жизни Джеймса Мэнвилла они узнали столько же, сколько и я за первые шестнадцать лет брака с ним.

— Точно не знаю, — ответил Филипп, — но за время моего знакомства с Джеймсом этой недвижимости он не покупал.

Выслушав это, я лишь заморгала. Джимми и Филипп знали друг друга чуть ли не с раннего детства.

— Могу сказать только одно: когда я предупредил, что Атланта и Рей могут попытаться отнять у вас эту ферму, Джеймс побелел, словно смертельно перепугался.

— Джимми перепугался? — переспросила я, не веря своим ушам.

— И сказал: «Ты прав, Фил, поэтому я оставлю ферму тебе, а ты, когда придет время, перепишешь ее на Лил. И уговоришь принять ее от меня».