За ужином разговор зашел о том, каким был раньше этот дом и как его можно перестроить.

Ужин завершился, а Мэтт по-прежнему сидел за импровизированным столом, выжидательно поглядывая на Бейли. Она прижала кончики пальцев к своим вискам.

— Читаю твои мысли, — объявила она. — Да-да, я отчетливо вижу их. Ты думаешь… надеюсь, я не ошиблась? О десерте. «А где десерт?» — Она открыла глаза. — Как мои успехи?

— Выше всех похвал. — Он улыбнулся, но лицо осталось выжидательным.

— Десерт в кухне. В пакетах и коробках с этикетками «Корица», «Мускатный орех» и «Коричневый сахар».

Мэтт ответил ей взглядом, в котором не было ни тени усмешки.

— Дашь вылизать миску?

Бейли рассмеялась и встала.

— Займись посудой, а я пока приготовлю тебе овсяный кекс, лучше которого ты в жизни не пробовал.

— Овсяный? — с сомнением переспросил Мэтт. — Думаешь, мне понравится?

— Если он полит домашним мороженым — еще как понравится! — пообещала она, открывая дверь.

— Домашним?.. — Мэтт принялся собирать посуду.

Спустя сорок минут ему досталась большая миска с теплым, только что из духовки, овсяным кексом, распространяющим аромат специй и жасмина, политым нежным сливочным мороженым. После первых же трех ложек Мэтт притворился, будто падает в обморок от счастья, а Бейли схватила его за руку, чтобы поддержать.

В подступающих сумерках они неспешно прогуливались по мощеным дорожкам сада, обсуждая предстоящую в нем работу.

Все происходящее этим вечером в каком-то смысле носило нейтральный характер и в то же время ощущалось как нечто глубоко личное. Дружный смех и доверительная беседа о «наших планах» и «наших неотложных делах» воспринимались интимнее, чем даже самое откровенное обсуждение секса. Бейли думалось, что такую атмосферу не создал бы даже перегруженный жеманством и двусмысленностями диалог из тех, что кинорежиссеры и скверные писатели вставляют в свои шедевры, считая непреодолимо соблазнительными.

Когда Бейли наконец сообщила, что идет спать, возникла минутная неловкость, но Мэтт тоже зевнул и признался, что и он устал.

Он оберегает меня, думала Бейли несколько минут спустя, переодеваясь в ночную рубашку и забираясь под одеяло.

Но сон не шел к ней. Почему-то упорно вспоминалась их с Джимми первая поездка в Южную Италию, когда они впервые увидели древние стены города Бадолато. Чем дольше она думала о Джимми, тем беспокойнее становилась. Проворочавшись без толку пару часов, Бейли поднялась, оделась, на цыпочках прошла в кухню, достала из ящика стола фонарик и выбралась из дома.

Когда небо уже начало светлеть с приближением утра, Бейли вскинула голову и ничуть не удивилась, увидев стоящего над ней босого Мэтта в джинсах и футболке. На его лице была написана озабоченность. Стоя на четвереньках, Бейли пропалывала клубничную грядку, только выдергивала молодые кустики клубники чаще, чем сорняки. Лишь теперь Бейли заметила, что ее лицо залито слезами.

Не сказав ни слова, он упал на колени и привлек ее к себе.

Она прижалась к нему, съежилась в кольце сильных рук и разрыдалась. Выплакаться ей не удавалось с самого приезда в Кэлберн. О Джимми она думала постоянно, о нем напоминало все, но до сих пор слезы копились внутри, не проливаясь.

— Я так стосковалась по нему, — призналась она, всхлипывая и уткнувшись в сильное плечо Мэтта. — Я тоскую по нему каждый день, каждую минуту. Мне недостает и душевной близости, и секса. И разговоров с ним… Господи, сколько же мы с ним говорили! Он делился со мной проблемами, рассказывал о бизнесе, советовался, стоит ли покупать что-нибудь или нет. А я… я жила ради него. Он заменял мне всю жизнь.

— Знаю, — тихо отозвался Мэтт, баюкая ее в объятиях. — Знаю.

— Я вышла за него, когда мне было семнадцать, он стал для меня всем. Он спас меня. Я была такой несчастной, такой нелюбимой, а он меня увез. Если бы не он, не знаю, что бы со мной стало.

Мэтт ничего не сказал, только прижал ее крепче, поглаживая по голове и легонько покачиваясь.

— Почему он умер? Не понимаю — почему? Он так нужен мне! Зачем он ушел и бросил меня совсем одну?

— Тсс, — успокаивал ее Мэтт. — Ты не одна. Ты со мной. Я здесь.

Но Бейли не могла остановиться.

— Он был самым лучшим, самым замечательным, полным жизни. Джимми все умел и все мог. Он был способен добиться чего угодно. — Она невольно впивалась ногтями в руку Мэтта, орошая слезами его плечо, и продолжала рыдать.

Он привстал, передвинулся на траве, уселся и привлек ее к себе на колени, словно ребенка.

— Нет, я не просто скучаю по нему, — всхлипывая, шептала она. — Без Джимми я не знаю, куда себя девать. На Джимми никогда не нападала нерешительность, а я… я. — Она умолкла, и Мэтт прижал ее к себе.

— Тихо, детка, — попросил он. — Попробуй успокоиться.

Солнце уже всходило, Бейли становилось легче. Да, думала она, шмыгая носом, у нее внутри словно прорвало плотину. И невыносимая тяжесть свалилась с души.

Внезапно она со всей остротой осознала, что сидит у Мэтью Лонгейкра на коленях и, что вокруг нет ни души. Неприятных ощущений она не испытала, но вовсе не хотела заходить слишком далеко. По крайней мере, пока. Ей казалось, что дух Джимми где-то совсем рядом, словно витает над ней. И в то же время она не могла придумать причину, чтобы заставить себя отодвинуться от Мэтта, лишиться его утешения и тепла.

— Может, тебе стоит научиться тому, как… — начал Мэтт.

Бейли приподнялась в его объятиях.

— Даже не пытайся объяснять, что я должна научиться жить ради самой себя, — предупредила она. — Покажи мне человека, который живет ради себя, и я покажу тебе пациента, страдающего нарциссизмом.

Мэтт рассмеялся:

— Знаю, ты права. Моя бывшая жила для себя, и больше ни для кого на свете, и можешь мне поверить, нарциссизма в ней было хоть отбавляй.

Бейли вопросительно смотрела на него, ожидая продолжения. Но в этот миг ей на нос плюхнулась холодная дождевая капля, и она вскочила с колен Мэтта.

— Бежим в дом, — позвал он, поднимаясь, — я расскажу тебе все свое прошлое, вплоть до самых интимных подробностей. И ты на время отвлечешься от своих бед.

— Я не против. Есть хочешь?

— Ужасно.

— Готов излить душу в уплату за кормежку?

— Само собой.

Бейли сделала шаг к дому и обернулась.

— И многим ты рассказывал свою историю?

— Ни одной живой душе, можешь мне поверить. Пэтси как только ни изощрялась, лишь бы выведать у меня, почему я женился на Кассандре.

Кивнув и улыбнувшись, Бейли зашагала к дому, Мэтт последовал за ней. Через двадцать минут он уже сидел за кухонным столом, перед миской с клубникой и кексом с сыром маскарпоне, а Бейли замешивала тесто для голландского пудинга — большого, с начинкой из ежевики и нарезанных тонкими ломтиками нектаринов, присыпанного сахарной пудрой.

— Ну вот, время расплаты наступило, — напомнила она, понимая, что ей следовало бы стыдиться недавних слез, но не чувствуя ни малейшего смущения. Наоборот, ей стало легче — впервые с тех пор, как погиб Джимми. Даже краски этой унылой комнаты казались ярче, чем накануне. А большая серебристая плита теперь сверкала, как звезды. — Выкладывай, — добавила она. — Расскажи мне свою историю.

Мэтт даже не пытался скрыть удовольствие, вызванное ее просьбой.

— Тебе когда-нибудь хотелось чего-нибудь запретного — чтобы ты знала, что пользы от твоего желания никакой, но все-таки не могла удержаться?

— Хотелось, — не раздумывая подтвердила Бейли. — Шоколада.

Мэтт улыбнулся.

— Нет, я имею в виду — большого, значительного…

— Тогда — корзину размером с ту, в которой плыл Моисей, до краев наполненную шоколадом «Годива»! С малиной и сливками. С карамелью. С шоколадными трюфелями. И это после четырех недель жесткой диеты, при которой надо потреблять не больше тысячи калорий в день, к тому времени, когда от слабости голова начинает кружиться всякий раз, когда пробуешь встать. И вдруг такое богатство — шоколад, божественный, бесподобный, изумительный шоколад! И так много — хоть ешь, хоть купайся в нем. Можно вгрызаться в него, въедаться, смотреть, как он тает, стекает по пальцам, и слизывать сладкие струйки. Ты про такое желание?