Решив во что бы то ни стало выжить, Хасинта каждый день приходила в магазин до рассвета и не уходила до глубокой ночи. Там дон Рикардо Алдайя случайно заметил, как она ухаживает за дочерью одного приказчика, заболевшей от истощения. Девушка так старалась и так светилась нежностью, что он решил забрать ее в свой дом для ухода за супругой, беременной его первенцем. Молитвы Хасинты были услышаны. В ту же ночь Хасинта снова увидела Захарию во сне. Ангел уже не был одет в черное. Он был наг, и его кожа была покрыта чешуей. И сопровождал его уже не кот, а белая, обвившаяся вокруг торса змея. Его волосы отросли до пояса, а его уста, сладкие уста, которые ее поцеловали в толедском соборе, теперь обнажили сомкнутые треугольные зубы, какие она видела у некоторых морских рыб, бьющих хвостами в рыбацких лавках. Много лет спустя она опишет это видение восемнадцатилетнему Хулиану Караксу. В тот день, когда Хасинта покинула пансион на Рибера, чтобы перебраться в особняк Алдайя, ее подруга Рамонета была убита ударами ножа в подворотне, а ее ребенок умер от холода на руках мертвой матери. Жильцы пансиона, едва до них дошла эта новость, устроили скандал с воплями и дракой, деля между собой скудные пожитки умершей. Никому не нужным оказалось только ее самое дорогое сокровище — книга. Хасинта узнала ее, потому что часто вечерами Рамонета просила ее почитать пару страниц: сама она читать так и не научилась.
Через четыре месяца родился Хорхе Алдайя. Она и подарила ему всю ласку, которой не было у матери, дамы не от мира сего, увлеченной своим отражением в зеркале. Но это был не тот ребенок, которого обещал ей Захария. В те годы Хасинта распрощалась с молодостью и превратилась в другую женщину с тем же именем и лицом. Прежняя Хасинта осталась в пансионе в районе Рибера, такая же мертвая, как Рамонета. Теперь она жила в тени сияния Алдайя, вдали от того темного города, который возненавидела и куда не решалась ступить даже в свой единственный выходной, раз в месяц. Она научилась жить заботами других, семьи, обладавшей состоянием, размер которого она едва могла себе представить. Она жила ожиданием ребенка, девочки, кому она собиралась отдать всю любовь, которой Бог отравил ее душу. Иногда Хасинта спрашивала себя, не был ли сонный покой, без остатка поглощавший ее дни и похожий на сон разума, тем, что некоторые называют счастьем. И ей хотелось считать, что Господь в своем бесконечном молчании на свой манер ответил на ее просьбы.
Пенелопа Алдайя родилась весной 1903 года. К той поре дон Рикардо Алдайя уже приобрел дом на проспекте Тибидабо, особняк, который, по мнению домашней челяди, был давно проклят. Но Хасинта его не боялась, поскольку знала: то, что остальные принимают за колдовство, на деле — присутствие тени из ее снов, Захарии, который едва уже походил на человека и теперь являлся в образе волка, передвигавшегося на задних лапах.
Пенелопа была хрупкой, бледной и невесомой. Хасинте казалось, что девочка похожа на зимний цветок. Годами она берегла ее сон по ночам, собственноручно готовила ей еду, чинила ее одежду, находилась рядом в течение тысячи и одной болезни, и когда та произнесла первые слова, и когда стала женщиной. Сеньора Алдайя была скорее декорацией, появлявшейся и исчезавшей со сцены по требованию сценария. Перед сном она приходила попрощаться с дочерью и говорила ей, что любит ее больше всего на свете, что она для нее — самое важное во всей вселенной. Хасинта никогда не говорила Пенелопе о любви. Няня знала, что тот, кто любит истинной любовью — любит молча, делами, а не словами. Втайне Хасинта презирала сеньору Алдайя, это пустое и тщеславное создание, старевшее в коридорах дома под грузом драгоценностей, которыми муж, давно привыкший бросать якорь в чужих портах, покупал ее молчание. Она ненавидела ее, потому что из всех женщин Бог выбрал именно эту, чтобы привести в мир Пенелопу, в то время как ее собственное чрево, чрево истинной матери, оставалось заброшенным, бесплодным полем. Со временем даже фигура у Хасинты перестала походить на женскую: ее бывший муж как в воду глядел. Она похудела и стала похожа на обтянутый кожей скелет. Ее грудь превратилась в пару пустых кожаных кисетов, бедра казались мальчишескими. Ее тело, жесткое и угловатое, не останавливало на себе взгляд даже дона Рикардо Алдайя, которому обычно было достаточно одного намека на женственность, чтобы сразу ринуться в атаку, о чем хорошо знали служанки не только в его доме, но и в домах его знакомых. Так оно и лучше, — говорила себе Хасинта. У нее не было времени на глупости.
Все ее время было для Пенелопы. Она читала ей, всюду сопровождала, купала, одевала, раздевала, причесывала, гуляла с ней, укладывала и будила. Но в первую очередь она с ней говорила. Все ее принимали за фанатичную няню, старую деву, для которой работа — единственный смысл жизни, но никто не знал правды: Хасинта была Пенелопе и матерью, и лучшей подругой. С тех пор как девочка научилась разговаривать и выражать свои мысли, что произошло гораздо быстрее, чем у любого другого ребенка на памяти Хасинты, обе делились друг с другом секретами, снами и мечтами.
Со временем этот союз только окреп. Когда Пенелопа стала подростком, они были уже неразлучны. Хасинта видела, как Пенелопа превращается в женщину, чья светлая красота была очевидной не только для влюбленных глаз. Пенелопа сама была — свет. Когда в доме появился этот загадочный парень по имени Хулиан, Хасинта с первого же мгновения заметила, что от него к Пенелопе и обратно будто мчался поток. Между ними протянулись невидимые нити, точно такие же, какие соединяли с девочкой ее самое, но в то же время другие. Сильнее. Опаснее. Вначале она подумала, что возненавидит юношу но вскоре поняла, что не может ненавидеть Хулиана Каракса, и никогда ее чувства к нему не перерастут в ненависть. Пенелопа поддалась очарованию Хулиана, и с Хасинтой произошло то же самое. Она желала только того, чего желала Пенелопа. Никто ничего не понял, никто не обратил внимания, но, как всегда, главное было предрешено еще до того, как началась сама история, и было уже поздно что бы то ни было менять.
Лишь спустя много месяцев, полных вздохов и смутных желаний, Хулиан Каракс и Пенелопа смогли, наконец, впервые остаться наедине. Жили они от случайности к случайности: встречались в коридорах, переглядывались с противоположных концов стола, молча, будто случайно, касались друг друга. Первыми словами они смогли обменяться в библиотеке дома на проспекте Тибидабо в ненастную ночь, когда «Вилла Пенелопы» тонула в свете свечей. Всего лишь несколько украденных у тьмы секунд, за которые Хулиан прочитал в глазах девушки уверенность, что оба они чувствуют одно и то же, что их сжигает один и тот же тайный огонь. Казалось, никто этого не замечает. Никто, кроме Хасинты, которая с растущим беспокойством видела, как втайне от Алдайя из нитей, связавших взгляды Пенелопы и Хулиана, выткалась некая ткань. Она боялась за них.
Уже тогда Хулиан начал проводить бессонные ночи, с полуночи до рассвета сочиняя рассказы, в которых изливал свою душу Пенелопе. Потом под каким-нибудь предлогом он приходил на проспект Тибидабо, улучив момент, тайно пробирался в комнату Хасинты и передавал их частями для Пенелопы. Иногда Хасинта вручала ему записку от девушки, и он читал и перечитывал ее целыми днями. Эта игра длилась месяцы. Пока время воровало у них счастье, Хулиан делал все возможное, чтобы быть рядом с Пенелопой. Хасинта ему помогала, она хотела видеть Пенелопу счастливой, хотела, чтобы этот свет не угас. Хулиан однако чувствовал, что ему все труднее делать вид, будто встречи их невинны и случайны, как вначале, и пора идти на жертвы. Он начал лгать дону Рикардо о своих планах на будущее, демонстрировать деланный энтузиазм по поводу банковской карьеры, симулировать отсутствующие на деле привязанность и симпатию к Хорхе Алдайя, чтобы оправдать свое неизменное присутствие в доме на проспекте Тибидабо. Говорил только то, чего другие ожидали от него услышать, ловил их взгляды и пожелания, заперев честность и искренность в той же темнице, где уже томилась неосмотрительность. И чувствовал, что продает свою душу по частям, боялся, что если когда-нибудь и заслужит Пенелопу, то ничего уже не останется от того Хулиана, которого она когда-то увидела впервые. Иногда он просыпался на заре, горя от ярости, с желанием заявить миру о своих истинных чувствах, встать лицом к лицу дона Рикардо Алдайя и сказать, что ему плевать на состояние патрона, на его планы и его компанию, и что нужна ему только Пенелопа, которую он хотел бы увезти как можно дальше от этого пустого и мертвенного мира, где тот ее запер. Но наступал день, и от его решимости не оставалось и следа.
