Она непонимающе на меня уставилась, потому что, согласно правилам, принятым в этом доме, мой приход ассоциировался у нее исключительно с Томасом, старым другом и школьным товарищем, да и то это давно уже стало нечастым событием.

— Сеньориты Беатрис нет…

— Она вышла?

Сесилия, воплощение ужаса, навеки пришитое к фартуку, кивнула.

— Ты знаешь, когда она вернется?

Горничная пожала плечами.

— Часа два назад она с господами ушла к врачу.

— К врачу? Она больна?

— Не знаю, сеньор.

— К какому врачу?

— Я не знаю, сеньор.

Я решил не мучить более служанку, ведь отсутствие родителей Беа открывало для меня другие пути.

— А Томас, он дома?

— Да, сеньор. Проходите, я ему доложу.

Я прошел в прихожую и стал ждать. Раньше я бы сразу направился в комнату друга, но так давно уже не был в этом доме, что вдруг почувствовал себя совсем чужим. Сесилия ушла по коридору в ауре света, оставив меня в темноте. Мне послышался далекий голос Томаса, затем приближающиеся шаги. Извинение за непредвиденный визит уже вертелось на губах, но в прихожей вновь появилась служанка. Взгляд Сесилии был расстроенным, и моя фальшивая улыбка увяла.

— Сеньор Томас говорит, что очень занят и не может принять вас.

— Ты сказала, что это я? Даниель Семпере?

— Да, сеньор. Он передал, чтобы вы уходили.

Внутри у меня все похолодело так, что перехватило дыхание.

— Сожалею, сеньор, — сказала Сесилия.

Я кивнул, не зная, что говорить. Этот дом тоже был для меня почти родным. Служанка открыла дверь:

— Хотите, я дам вам зонтик?

— Нет, Сесилия, спасибо.

— Мне жаль, сеньор Даниель, — повторила служанка.

Я слабо улыбнулся:

— Ничего, Сесилия.

Дверь захлопнулась. Оставшись в темноте, я постоял несколько секунд и бросился вниз по лестнице. Безжалостный ливень все усиливался. Дойдя до угла улицы, я все же обернулся на миг и нашел глазами окна Агиларов. Мой бывший друг Томас стоял у окна своей комнаты, не двигаясь, и смотрел на меня. Я помахал ему рукой, он не ответил и тут же отошел от окна. Минут пять я ждал, вдруг он появится снова, но безрезультатно. От дождя у меня заслезились глаза. Так, в слезах, я и ушел прочь.

По дороге назад, в книжную лавку, я перешел дорогу возле кинотеатра «Капитоль», где двое художников, съежившись на козлах, удрученно наблюдали, как еще не законченная афиша на глазах расплывалась в потоках дождя. Очередной полицейский живым воплощением стойкости застыл на своем посту напротив лавки. Проходя мимо часовой мастерской дона Федерико Флавиа, я заметил, что часовщик вышел на порог посмотреть на ливень. На лице дона Федерико все еще виднелись ссадины — следы пребывания в полицейском участке. Он был одет в безупречный костюм серой шерсти и в руке держал сигарету, которую, однако, даже не потрудился зажечь. Я махнул ему рукой, и он улыбнулся мне в ответ:

— Что ты имеешь против зонтов, Даниель?

— Разве есть что-нибудь прекраснее дождя, дон Федерико?

— Есть — воспаление легких. Давай-ка, заходи, я уже починил.

Я уставился на него в недоумении. Дон Федерико пристально смотрел на меня все с той же улыбкой. Молча приняв его предложение, я прошел вслед за ним в его лавку чудес. Как только мы очутились внутри, он протянул мне маленький сверток в оберточной бумаге.

— Иди уже, а то этот болван, который следит за книжной лавкой, глаз с нас не спускал.

Я украдкой заглянул в сверток. Там была какая-то книжечка в кожаном переплете. Молитвенник. Тот самый молитвенник, что держал в руках Фермин, когда я в последний раз его видел. Дон Федерико, подталкивая меня к выходу, многозначительно кивнул, сделав мне знак молчать. Оказавшись на улице, он вновь приветливо заулыбался, как и мгновение до этого, и нарочито громко сказал:

— И помни: когда будешь заводить, не заводи до упора, не то пружина опять соскочит, понял?

— Не волнуйтесь, дон Федерико, большое спасибо.

Подходя к дому, я почувствовал, как от волнения в животе у меня что-то сжалось, и это ощущение становилось все сильнее с каждым шагом, по мере того как я приближался к агенту в штатском. Поравнявшись с ним, я в знак приветствия махнул ему рукой, в которой держал сверток дона Федерико. Агент взглянул на него с вялым любопытством. Я зашел в лавку. Отец по-прежнему стоял за прилавком, как будто с тех пор, как я ушел, так и не двинулся с места. Он огорченно посмотрел на меня:

— Послушай, Даниель, то, о чем мы говорили…

— Не волнуйся, папа, ты был прав.

— Да ты весь дрожишь…

Я слабо кивнул, и он бросился за термосом. Воспользовавшись моментом, я закрылся в маленькой уборной в подсобке, чтобы осмотреть молитвенник. Из него выскользнула записка от Фермина и закружилась в воздухе, как бабочка. Я подхватил ее на лету. Послание было составлено на полупрозрачном листке папиросной бумаги и таким мелким почерком, что мне пришлось поднять его к свету, чтобы разобрать написанное:

Даниель, друг мой, не верьте ни одному слову из того, что пишут в газетах по поводу убийства Нурии Монфорт. Все это чистая ложь, как обычно. Со мной все в порядке, я здоров и нахожусь в надежном месте. Не пытайтесь найти меня или передать мне весточку. Это послание уничтожьте сразу, как прочтете. Глотать его не стоит, достаточно сжечь или порвать на клочки. Я свяжусь с вами, воспользовавшись как собственной изобретательностью, так и услугами сочувствующих нам третьих лиц. Прошу Вас передать содержание этой записки моей возлюбленной, иносказательно и со всей осторожностью. Сами ничего не предпринимайте. Ваш друг, третий в команде, Ф. Р. де Т.

Я начал было перечитывать записку, но тут кто-то постучал в дверь уборной.

— Можно? — спросил незнакомый голос.

У меня едва не выскочило сердце. Не зная, что еще предпринять, я скатал записку в шарик и сунул его в рот. Дернув за цепочку, под шум сливающейся воды я быстро проглотил комок. У него был привкус воска и леденцов «Сугус». Открыв дверь, я натолкнулся на змеиную улыбку агента полиции, которого несколькими мгновениями ранее видел на посту у дверей книжной лавки.

— Вы уж меня простите. Не пойму, может, это из-за того, что весь день слушаю шум дождя, но я едва не обмочился, если не сказать хуже…

— Только этого не хватало, — пробормотал я, пропуская его. — Уборная в вашем распоряжении.

— Благодарствую.

Агент, который в свете электрической лампочки показался мне похожим на хорька, оглядел меня с головы до ног. Взгляд, скользнув по трубе канализации, вопрошающе замер, наткнувшись на молитвенник у меня в руках.

— Я, видите ли, если чего-нибудь не почитаю, никак не могу управиться.

— Со мной то же самое. А потом еще будут говорить, что испанцы перестали читать! Не одолжите?

— Вот здесь, на бачке, последний лауреат Премии критики,[98] — оборвал я его на полуслове. — Проверенное средство.

Я вышел, стараясь сохранить достоинство, и присоединился к отцу, который уже приготовил мне чашку кофе с молоком.

— А этому что было нужно? — спросил я.

— Он уверил меня, что вот-вот наложит в штаны. Что мне оставалось делать?

— Не пускать — сразу бы согрелся.

Отец нахмурился.

— Если ты не против, я пойду наверх.

— Разумеется. И переоденься в сухое, а не то подхватишь воспаление легких.

В нашей квартире было холодно и тихо. Я вошел в свою комнату и осторожно выглянул в окно. Второй агент все еще был внизу, у дверей церкви Святой Анны. Скинув промокшую одежду, я нырнул в теплую пижаму и халат, принадлежавший когда-то моему деду. Вытянувшись на кровати и даже не потрудившись зажечь лампу, я погрузился в сумерки, слушая звуки дождя, барабанившего по стеклам. Я закрыл глаза и попытался собрать воедино образ и запах Беа и свои ощущения от нее. Накануне ночью я не спал ни минуты, и вскоре усталость без труда поборола меня. Во сне я видел, как смерть, закутанная в облако тумана, верхом мчалась по небу над Барселоной, а ее призрачный шлейф нависал над башнями и крышами, и с него на черных нитях ниспадали маленькие белые гробы, осыпанные черными цветами, на лепестках которых кровью проступало имя Нурии Монфорт.