— Есть тюрьмы пострашнее слов, — прошептал я.

Я внезапно понял, что слова Нурии Монфорт предназначались не мне. Не я должен был отпустить Пенелопу. В своей последней просьбе она обращалась не ко мне, незнакомцу, а к человеку, которого она тайно любила пятнадцать лет, — Хулиану Караксу.

Я добрался до площади Сан Фелипе Нери, когда совсем стемнело. Скамья, на которой мне впервые встретилась Нурия Монфорт, все так же стояла там, под фонарем, вся покрытая, словно татуировками, именами влюбленных, бранными словами и обещаниями, вырезанными перочинным ножом. Я поднял взгляд туда, где на третьем этаже была квартира Нурии, и вдруг заметил в окне подрагивающие медно-красные отблески. Это горела свеча.

В темном подъезде я поднимался по лестнице наощупь. Когда, наконец, я добрался до лестничной площадки третьего этажа, руки у меня дрожали. Узкая полоска красноватого света просачивалась из-под неплотно прикрытой двери. Взявшись за ручку, я на секунду замер, прислушиваясь. Мне показалось, будто из квартиры доносятся чьи-то вздохи и шепот. На мгновение я представил, что, если открою эту дверь, там, по ту сторону жизни, я найду Нурию, поджидающую меня на том самом месте, где я ее оставил, сидящую, подобрав под себя ноги, у балкона, с сигаретой в руке. Осторожно, боясь ее побеспокоить, я толкнул дверь и вошел. Занавеси на балконе всколыхнулись от порыва ветра. Какой-то человек неподвижно сидел у окна. Его лицо было едва различимо в свете свечи, которую он держал в руке. Светлая капля, вспыхнув в колеблющемся свете, скатилась по его щеке, блестящая, словно свежая смола, и упала ему на колени. Исаак Монфор поднял голову. Его лицо было изборождено следами слез.

— Я не видел вас на похоронах, — произнес я.

Он молча покачал головой, вытирая глаза отворотом пиджака.

— Нурии там не было, — прошептал он, спустя мгновение. — Мертвые никогда не приходят на собственные похороны.

Он огляделся вокруг, словно желая показать мне, что его дочь сейчас здесь, в этой комнате, сидит вместе с нами в этих сумерках и слушает наш разговор.

— Знаете, я ведь ни разу не был в этом доме, — сказал он. — Когда мы встречались, Нурия всегда сама приходила ко мне. «Так будет лучше для вас, отец, — говорила она. — Зачем вам подниматься по лестнице?» А я ей всегда отвечал: «Ладно, раз не приглашаешь, я не буду приходить». Она возражала: «Вы не нуждаетесь в приглашении, отец, приглашают ведь только малознакомых. Вы можете прийти когда пожелаете». За эти пятнадцать лет я ни разу не зашел к ней. Я всегда считал, что она выбрала для житья скверный район. Мало света, да и дом совсем старый. Она лишь молча соглашалась. Так же, как когда я ей говорил, что она выбрала скверную жизнь. Малообеспеченное будущее, муж без определенной профессии и капитала. Забавно, что мы осуждаем других и даже не понимаем, как жалко, глупо наше к ним снисхождение, до тех пор пока не потеряем их, пока их у нас не отнимут. А их отнимают, потому что они никогда нам и не принадлежали…

Голос старика, лишенный привычной иронии, заполнил комнату, и этот дребезжащий звук казался таким же старым, как и взгляд.

— Нурия вас очень любила, Исаак. Не сомневайтесь в этом. И мне кажется, она знала, что вы тоже ее любите, — начал я.

Старый Исаак снова покачал головой. Он улыбался, но безудержные слезы все катились по его лицу.

— Возможно, она любила меня, по-своему, так же, как я по-своему любил ее. Но мы совсем не знали друг друга. Наверное, потому, что я никогда не позволял ей узнать меня и никогда не сделал ни единого шага, чтобы узнать ее. Мы проводили жизнь, как двое незнакомцев, которые встречаются каждый день и из вежливости здороваются. Думаю, она умерла, так и не простив меня.

— Исаак, я вас уверяю, что…

— Вы молоды и упорны, Даниель, однако, хотя я пьян и порой не понимаю, что говорю, вы еще не научились лгать так умело, чтобы обмануть старика, чье сердце истерзано невзгодами.

Я опустил глаза.

— В полиции говорят, будто человек, убивший ее, ваш друг, — бесстрастно произнес Исаак.

— В полиции лгут.

Он кивнул:

— Я так и знал.

— Я вас уверяю, что…

— Не стоит, Даниель. Я знаю, что вы говорите правду. — Исаак достал из кармана пальто какой-то конверт. — Вечером перед смертью Нурия пришла навестить меня, как она это делала уже многие годы. Мы, как обычно, пообедали в кафе на улице Гуардиа, куда я водил ее еще ребенком. Мы всегда говорили о книгах, о старых книгах. Иногда она рассказывала мне о своей работе, мелочи, ничего не значащие детали, которые обычно рассказывают случайному попутчику в автобусе… Однажды она сказала, что ей кажется, будто я разочаровался в ней. Я спросил, откуда взялась столь нелепая мысль. «Я прочла это в ваших глазах, отец», — ответила она. Никогда в жизни мне не приходило в голову, что, возможно, сам я разочаровывал ее куда больше. Порой мы принимаем людей вокруг нас за лотерейные билеты, которые служат лишь для того, чтобы осуществить наши абсурдные мечты.

— Исаак, при всем моем уважении, вы совершенно пьяны и не понимаете, что говорите.

— Вино превращает умного человека в дурака, а глупого — в мудреца. Я знаю достаточно, чтобы понять, что моя собственная дочь никогда мне не доверяла. Она больше верила вам, Даниель, а ведь она видела вас лишь раз-другой.

— Уверяю вас, вы заблуждаетесь.

— В последнюю встречу она принесла мне этот конверт. Она была очень взволнована, озабочена, но не захотела мне ничего рассказать. Она попросила меня сохранить конверт и, если с ней что-нибудь случится, передать его вам.

— Если с ней что-нибудь случится?

— Так она сказала. Нурия выглядела такой расстроенной, что я предложил ей вместе пойти в полицию, сказал, что, какой бы серьезной ни была проблема, там нам помогут ее разрешить. Но она ответила, что полиция будет последним местом, куда она обратится. Я попросил ее объяснить, в чем дело, но она лишь сказала, что ей пора, и заставила меня дать обещание вручить вам этот конверт, если она не придет за ним в ближайшие два дня. Она просила меня не открывать его.

Исаак протянул мне конверт. Он был открыт.

— Я, как обычно, дал слово и не сдержал его, — сказал он.

Я заглянул в конверт. В нем была стопка листков, исписанных от руки.

— Вы их прочли? — спросил я его. Старик кивнул.

— И о чем здесь говорится?

Исаак поднял голову. У него дрожали губы. Мне показалось, что он постарел еще лет на сто со дня нашей последней встречи.

— Это та история, что так вас занимает, Даниель. История женщины, которую я никогда не знал, но которая носила мое имя и была моей плотью и кровью. Теперь она ваша.

Я спрятал конверт в кармане пальто.

— А теперь, если вас не затруднит, оставьте меня здесь, наедине с ней. Недавно, когда я читал эти листки, мне показалось, будто я вновь обрел ее. Как я ни стараюсь, мне удается вспомнить ее лишь совсем крошкой. Знаете, в детстве она была молчаливой. Смотрела на все задумчиво и никогда не смеялась. Больше всего ей нравились сказки. Она всегда просила почитать ей, и, думаю, не было на свете другой такой маленькой девочки, которая научилась бы читать раньше ее. Она твердила, что хочет стать писательницей и составлять энциклопедии и трактаты по истории и философии. Ее мать считала, что это все из-за меня, что Нурия меня обожала и, так как была уверена, что папа любит только книги, решила писать книги, чтобы я любил и ее тоже.

— Исаак, мне не хочется оставлять вас здесь ночью одного. Почему бы вам не пойти со мной? Переночуете у нас, отец составит вам компанию.

Старик покачал головой.

— Мне есть чем заняться, Даниель. А вы идите домой и прочтите эти листки. Теперь они принадлежат вам.

Он отвернулся. Я направился к двери и был уже на пороге, когда Исаак окликнул меня голосом, скорее похожим на шепот:

— Даниель!

— Я слушаю.

— Будьте предельно осторожны.

Когда я вышел на улицу, мне показалось, что за мной скользнула какая-то черная тень. Я ускорил шаг и не останавливался, пока не добрался до дома. Отец сидел в своем кресле, держа на коленях открытый альбом с фотографиями. Заметив меня, он привстал, и на лице его отразилось явное облегчение.