Фумеро меня не видел. В тот момент для него существовали только Каракс и его собственная окровавленная рука, сжимавшая револьвер. Одним прыжком я бросился на него. Я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли, но не ощутил момента приземления. Все вокруг словно застыло в воздухе. Где-то вдалеке я услышал звук выстрела, негромкий, как эхо уходящей грозы. Боли не было, только вспышка перед глазами. Пуля прошла сквозь ребра, с невероятной силой отбросив меня на несколько метров в пустоту. Я не почувствовал, как рухнул на пол, мне только показалось, что стены вдруг наклонились, а потолок с бешеной скоростью стал опускаться вниз, словно торопясь раздавить меня.

Чья-то рука поддерживала мою голову, я увидел лицо Каракса, склонившееся надо мной. Теперь в моих глазах он был именно таким, каким я всегда представлял его, словно пламя пожара не уничтожило его лицо. В его взгляде читался страх, но я не понимал почему. Я видел, как он кладет руку мне на грудь, и спрашивал себя, что это за теплая жидкость стекает с его пальцев. Вдруг я ощутил страшный огонь, обжигавший меня изнутри. Я хотел закричать, но смог издать только слабый хрип, захлебнувшись теплой кровью. Рядом с собой я увидел полное раскаяния лицо Паласиоса. Я поднял глаза и наконец увидел и ее. Беа медленно шла к нам, в ее глазах плескался ужас, молча, качая головой, она дрожащими руками прикрывала рот. Я хотел отослать ее, но невыносимый холод сковал меня, постепенно разливаясь по всему телу.

За дверью, спрятавшись, стоял Фумеро. Беа не заметила его. Когда Каракс вскочил, а Беа оглянулась, дуло револьвера инспектора уже уперлось ей в лоб. Паласиос бросился к Фумеро, пытаясь остановить его, но опоздал. Хулиан Каракс уже навис над Фумеро, выкрикивая имя Беа. Комнату заполнил оглушительный звук выстрела. Пуля попала в правую руку Каракса. Секунду спустя человек без лица, словно карающий демон, обрушился на инспектора полиции. Я приподнялся и увидел, что Беа, невредимая, бежит ко мне. Невидящим взглядом я попытался найти Каракса, но его уже не было в комнате. Вместо Хулиана Каракса возникла фигура Лаина Кубера, того самого Кубера, которого я научился бояться столько лет назад, читая о нем в романах Хулиана. Когти Кубера впились в глаза Фумеро и потащили его за собой. Я видел, как содрогалось в конвульсиях тело инспекторa, покуда Кубер безжалостно волок его к входной двери, как его колени бились о мрамор ступеней, а снег залеплял ему лицо, как безликий монстр схватил его за шею и, подняв над головой, словно тряпичную куклу, швырнул в замерзший фонтан, как рука ангела вонзилась Фумеро в грудь и пробила ее насквозь и его проклятая душа покидала это жалкое тело и черными кровавыми слезами истекала на ледяную зеркальную гладь, пока его веки вздрагивали, а истерзанные глаза стекленели, покрываясь изморозью и трескаясь, как кусочки льда.

Только тогда я снова, обессиленный, опустился на пол. Темнота вдруг вспыхнула ярким белым светом, а лицо Беа уплывало куда-то в туманной дымке. Я закрыл глаза, ощущая ее руки на моем лице, слыша ее голос, умоляющий Господа не забирать меня, шепчущий, что она меня любит, что она не позволит, никогда не позволит мне уйти. Помню, как я погружался в этот холодный мираж света, и меня охватил странный покой, забрав с собой боль и огонь, медленно пожиравший меня изнутри. Я видел самого себя, старика, идущего по улицам Барселоны за руку с Беа, видел своего отца и Нурию Монфорт, кладущих белые розы на мою могилу, видел Фермина, рыдающего в объятиях Бернарды, и моего старого друга Томаса, онемевшего от горя. Я смотрел на них, как смотрят на незнакомцев из окна уносящегося на огромной скорости поезда. Именно тогда я, почти не сознавая этого, вспомнил лицо своей матери, которое затерялось в далеком прошлом и сейчас, словно забытая газетная вырезка, выскользнуло из страниц книги. Только свет этого лица озарял мне путь в моем последнем путешествии. Путешествии в вечность.

Комната была белая, на стенах ее солнечный свет соткал невесомые холсты и прозрачные занавески. За окном открывалась бесконечная синева моря. Возможно, однажды кто-то захочет переубедить меня в этом, говоря, что из клиники Корачан не видно моря, что ее палаты вовсе не белые и что море в том ноябре напоминало холодную и враждебную серо-свинцовую лужу, что на той неделе снег шел каждый день, похоронив солнце и всю Барселону под метровым ледяным слоем, и что даже Фермин, неисправимый оптимист, был уверен, что я снова умру.

Я уже умер, раньше, в машине «скорой помощи», на руках Беа и лейтенанта Паласиоса, испачкавшего форменный костюм моей кровью. Пуля, говорили потом врачи, уверенные в том, что я не могу их слышать, пробила два ребра, задела сердце и, порвав артерию, вышла с другой стороны, разнеся в клочья все, что встретила на своем пути. Мое сердце остановилось на шестьдесят четыре секунды. Мне рассказали, что, вернувшись с того света, я открыл глаза, улыбнулся и потерял сознание.

Я не приходил в себя следующие восемь дней. К тому времени газеты уже опубликовали новость о кончине прославленного старшего инспектора полиции Франсиско Хавьера Фумеро, погибшего в перестрелке с бандой вооруженных преступников. Власти города были озабочены поисками какой-нибудь улицы или проезда, чтобы переименовать их в память героя. В заброшенном особняке Алдайя было обнаружено только тело Фумеро. Останков Пенелопы и ее сына так никогда и не нашли.

Я очнулся на рассвете. Свет, словно жидкое золото, разливался по простыням. Снегопад прекратился, и кто-то заменил море за моим окном на белую площадь, на которой из снега торчали качели и что-то еще. У постели на стуле сидел отец, он поднял взгляд и посмотрел на меня. Я улыбнулся ему, и он заплакал. Фермин, который спал в коридоре как убитый, и Беа, державшая его голову у себя на коленях, услышали рыдания и радостные восклицания моего отца и вбежали в палату. Фермин выглядел бледным как полотно и исхудавшим, как рыбий скелет. Мне рассказали, что в моих жилах теперь течет его кровь, потому что почти всю свою я потерял, и что пока я был без сознания, мой друг целыми днями сидел в больничном кафетерии, объедаясь бутербродами с жареной телятиной, чтобы пополнить запас красных кровяных телец на тот случай, если они мне еще понадобятся. Возможно, именно из-за этого я чувствовал, что стал намного мудрее и что я не совсем Даниель. Помню, что палата была заполнена цветами и тем вечером, а может, две минуты спустя (не могу сказать точно, так как потерял счет времени) ко мне приходили все, кого я только знаю, начиная с Густаво Барсело и его племянницы Клары и заканчивая Бернардой и моим другом Томасом, который не осмеливался смотреть мне в глаза, а когда я попытался обнять его, выбежал из палаты в слезах. Смутно помню, что заходил и дон Федерико в сопровождении Мерседитас и профессора дона Анаклето. Но яснее всего я помню Беа, молча смотревшую на меня, пока все остальные радовались и благодарили небеса за мое спасение, а также своего отца, который семь ночей провел на стуле у моей кровати, молясь Богу, в которого не верил.

Когда врачи заставили всю шумную компанию покинуть палату, так как «больной нуждался в отдыхе», в котором я вовсе не нуждался, отец подошел ко мне и сказал, что принес мне мою ручку — ту самую, принадлежавшую некогда Виктору Гюго, и тетрадь, на случай, если у меня проснется желание что-нибудь написать. Фермин, выглянув из-за двери, громко объявил, что проконсультировался со всеми врачами клиники и они его заверили, что служба в армии мне больше не грозит. Беа поцеловала меня в лоб и увела отца подышать свежим воздухом, ведь он целую неделю не выходил из моей палаты. Я остался один, утомленный столькими событиями, и вскоре задремал, глядя на ручку, лежавшую в футляре на тумбочке у кровати.

Меня разбудили шаги. Мне показалось, будто я увидел фигуру отца у кровати, или то был доктор Мендоса, не спускавший с меня глаз, убежденный, что я родился в рубашке. Посетитель обошел кровать и сел на стул, где обычно сидел отец. У меня пересохло во рту, и слова застревали в горле. Хулиан Каракс поднес к моим губам стакан воды, поддерживая мне голову, пока я жадно пил. Он пришел попрощаться. Мне достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы понять, что он по-прежнему не знает, кем приходилась ему Пенелопа. Не помню, что он говорил, помню лишь, что Каракс долго держал мою руку. Я понял, что он просит меня жить ради него, и понял, что мы никогда больше не увидимся. И тогда я попросил Хулиана, чтобы он взял с собой ручку Гюго — ведь то была его ручка — и снова начал писать.