— Почему вы не можете играть как нормальные дети? — спросила она у нас с сестрой, когда перестала сердиться — то есть на следующий день. Помню, Линдли расхохоталась, когда услышала это. Вопрос был настолько нелепый, что даже мать не удержала улыбку, хоть и старалась казаться суровой. Но все-таки Мэй приказала нам или изменить правила игры, или отказаться от пряток с фонариком. Без вариантов.
Поэтому мы изменили игру. И она стала еще лучше. Мы решили, что водящий, найдя кого-нибудь из игроков, должен бежать с ним наперегонки до «домика» — как в обычных прятках. Так стало гораздо интереснее, в игре появился дух состязания. А потом Линдли рассказала про наши развлечения одному из городских ребят, а Бизер — своему приятелю, с которым плавал на остров Бейкерс, и о нашем развлечении стало известно многим.
В лучшие времена мы играли несколько дней в неделю, с Четвертого июля до Дня труда. Мы, впрочем, не отвергли полностью «стояние на часах», просто оно слегка видоизменилось, стало не тактикой, а ритуалом инициации. Каждый раз, когда в игру вступал новенький, неписаным правилом было, что он должен водить последним. Иногда мы даже выходили из игры раньше, чем хотелось, исключительно для того, чтобы оставить его «на часах». А иногда быстро выбегали из укрытий и сообщали водящему, где прячется новенький, чтобы его можно было осалить. Новичок, сделавшись водящим, становился лицом к старому дубу и считал до ста. Тем временем все мы расходились по домам. Через пару часов бедняга или догадывался, что его обманули, или пугался до чертиков и начинал подозревать худшее — например, что на острове прячется маньяк, который всех убил, одного за другим, или что нас похитили инопланетяне. Далеко не каждый догадывался, что мы просто пошли домой, — это нетипично, дети не прекращают игру добровольно. Но в конце концов новичок понимал нашу шутку, это маленькое предательство. Если он после этого возвращался в игру, если хотел продолжения, то становился одним из нас. Если нет — мы не сожалели. Никто ни разу не обвинил нас в мошенничестве. Таково было негласное правило, ритуал вхождения.
И разумеется, хныкать тоже не полагалось. Если испугался или ушибся — лучше промолчи. Однажды парнишка с соседнего острова провалился в кроличью нору и растянул лодыжку. Он был такой мужественный, что даже не обмолвился об этом и играл до конца, хотя бегал с трудом и все над ним потешались. Но это лучше, чем признать свою слабость, — если разнюнишься, тебя больше не пригласят. В итоге мальчик проходил на костылях почти все лето и в любом случае не мог с нами играть, зато он заслужил наше уважение и отныне мы охотно его принимали.
После этого инцидента мы по настоянию Мэй решили отметить кроличьи норы маленькими флажками — белыми лоскутками, которые можно разглядеть в темноте, — но это не помогло. Нор было слишком много, а как-то раз один мальчик попытался перепрыгнуть через флажок и чуть не «проткнулся», как выразилась Линдли, когда пересказывала матери. Поэтому мы решили не возиться с флажками. И потом, честно говоря, мы ничего не имели против кроличьих нор. Нам было приятно, что мы знаем про наличие ловушек, а пришлые — нет. То же самое относилось и к знанию лучших укрытий. Городские ребята играли жестко, и мы нуждались в некотором преимуществе, поймите меня правильно.
Наш остров имеет форму восьмерки. И на одном его конце стоит мой дом, а на другом — дом Линдли. В середине, у причала, находится красное здание школы, а позади, на моей стороне острова, — пруд с соленой водой, где летом мы купались и мыли голову. Зимой Мэй растапливала снег для мытья, и мы принимали ванну раз в неделю — «даже если не было особой необходимости», как говаривал Бизер. В ванной на втором этаже стояла старая медная лохань. Чтобы ее наполнить, мы ставили кастрюли с горячей водой на подъемник и втягивали их наверх. Но летом Мэй отправляла нас на пруд с куском мыла и кремом для бритья вместо шампуня. Мы с Бизером и Линдли раздевались, ныряли, выскакивали на поверхность, мылились и снова ныряли, оставляя за собой мыльный след через весь пруд. На самом деле так нельзя, потому что это вредит экологии, но тогда мы даже не задумывались о подобных вещах. Поскольку вода была соленая, нам не удавалось хорошенько отмыться, и все лето мы ходили, покрытые белесым налетом поверх загара. Как следует отчиститься мы могли лишь во время проливного дождя, когда Мэй высылала нас на улицу с мылом и мы торчали там, пока не смывалась вся пена или пока губы у нас не синели от холода. Разумеется, в грозу она никогда этого не делала — только во время обыкновенного ливня.
Чаще всего мы купались в соленом пруду. Помню, однажды мы забыли там мыло, и Мэй отправила нас обратно, на поиски, но его нигде не было. На следующий день мы обнаружили наше мыло на Бэк-Бич, там же, где нашли труп моего пса Скайбо, которого убил Кэл. Тот утверждал, что произошел несчастный случай, но мы все знали правду. Но это другая история, очень скверная, и я не хочу рассказывать ее сейчас. Достаточно сказать, что это навело нас на некоторые размышления. Соленый пруд был очень глубоким, и после случившегося мы с Линдли решили, что он вообще не имеет дна и каким-то образом соединяется с океаном. Мы подумали, что инцидент с пропавшим мылом подтверждает нашу теорию, но Бизер твердил, что мы ошибаемся, потому что мыло не может погрузиться на дно.
— Это вовсе не значит, что пруд бездонный, — сказал он.
Брат был очень расстроен и разочарован, не хотел даже слушать нас. Поэтому мы оставили эту тему и никогда больше ее не обсуждали.
Бизер так огорчился, что Ева в конце концов побеседовала со мной. Правда, мы говорили не столько о пруде, сколько о различиях между мной и братом.
— Есть мистики, а есть механисты, — сказала Ева, — и они по-разному смотрят на вещи.
В тот год, когда в игру вступили Джек и Джей-Джей, Линдли начала меняться. Теперь я понимаю, что всегда это знала. Когда Линдли приехала, в ней было нечто иное. Я никак не могла догадаться, что именно. Вместо того чтобы сбежать на причал, обхватить меня, опрокинуть в воду и с хохотом топить, как это бывало обычно, она помахала рукой, улыбнулась и сошла на причал — совсем как взрослая. Никакой шутливой возни. Сестра обняла меня и сказала: «Таунер, как же ты выросла», — хотя было понятно, что выросла Линдли, а не я. Она произнесла это с грустью, точно пожилая женщина. Даже голос у Линдли изменился за год. Южный акцент, который всегда слышался у нее в начале лета и исчезал в конце, стал отчетливее, она его словно подчеркивала. Я намекнула Линдли об этом, но она якобы не поняла, о чем речь.
Никто, впрочем, меня не понимал. Мэй ничего не замечала, а с Бизером нельзя было об этом поговорить. Точно в «Похитителях тел», Линдли как будто заменили двойником, который не знает, как себя вести. Я поняла, что надо сделать — сказать кому-нибудь, что это не моя сестра, потребовать, чтобы Линдли вернули. Но я не знала, к кому обратиться. Тетушка Эмма и Кэл вели себя так же странно, как и обычно, поэтому было ясно, что их-то не подменили двойниками. Когда это безумное лето наконец закончилось, я обо всем рассказала Еве, и она выслушала, хоть и не стала делать выводов — во всяком случае, вслух. Конечно, она не поверила в наступление пришельцев, тем более что не смотрела «Похитителей тел». И все-таки Ева поняла меня, как никто, — так бывало всегда.
— Кто такая Линдли? — спросила она, когда я замолчала.
Она часто задавала странные вопросы, поэтому я не удивилась. Впрочем, я ждала иного, а потому даже не стала отвечать. Вместо этого разочарованно посмотрела на нее.
— Подумай об этом, — предложила Ева.
Она часто показывала мне ситуацию в ином свете, чтобы помочь разобраться. И ее слова действительно заставили меня задуматься. Я много размышляла о Линдли, и лишь несколько дней спустя поняла, что Ева имела в виду. Любому, кто задал бы такой вопрос, я бы немедленно ответила: «Линдли — моя сестра-близнец, с которой мы были знакомы еще в материнской утробе».
