— Лучше сядь, иначе упадешь. — Ева с улыбкой протягивает руку, чтобы поддержать меня, и помогает дойти до кровати. — Ты скверно выглядишь.
— Хорошо, что с тобой все в порядке, — говорю я, сворачиваясь клубочком на постели.
— Конечно, в порядке, — отвечает она, будто ничего не произошло, и накрывает меня лоскутным одеялом. Хотя и без него слишком жарко, я не возражаю. Это ритуал утешения, Ева проделывала его много раз.
— Я думала, ты умерла… — Я всхлипываю от усталости и облегчения. Так много хочется сказать! Но Ева шикает и уверяет, что она «свеженькая как огурчик», что мне нужно хорошенько отдохнуть и что «утро вечера мудренее». Конечно, надо позвонить Джей-Джею и Бизеру и сказать, что все в порядке, но голос Евы меня убаюкивает, и я засыпаю.
— Спи спокойно, — говорит тетя, прочитав мои мысли — так, как всегда это проделывала. Она изгоняет из моей головы тревоги и создает умиротворяющие образы. — Утро вечера мудренее. — Ева идет к двери, потом оборачивается. — Спасибо, что приехала. Я понимаю, тебе было нелегко. — Она достает что-то из кармана халата и кладет на столик у кровати. — Хотела послать это вместе с подушкой, но я стара и память уже не та, что раньше.
Подчиняясь ее приказу, я начинаю засыпать. Мне снится, что я лечу вверх по лестнице, на смотровую площадку, а потом парю над гаванью. Из путешествия в никуда возвращается прогулочная яхта, на борту толпа загорелых туристов. Солнце садится, над Островом желтых собак поднимается молодой месяц, на нашем причале стоят женщины, которых я не узнаю. Потом слышу рев сирены. Яхта разворачивается, и я просыпаюсь в своей постели. Два гудка значат, что корабль заходит в порт. По этим сигналам можно сверять часы. Сирена звучит три раза вдень, когда яхта возвращается в Салем после круиза, — в полдень, в шесть часов и в полночь. Это ее последний вечерний рейс.
Глава 4
Как и муфты, на которые они похожи, подушки для кружев собраны и завязаны с обоих концов. Традиционно на каждой подушке имелся карман, и жительницы Ипсвича держали там свои сокровища. Некоторые клали туда красивые коклюшки из Англии и Брюсселя — слишком дорогие, чтобы ими пользоваться. Другие держали в таком кармане небольшие фрагменты законченного кружева, или травы, или маленькие камушки. Третьи хранили собственные стихи или любовные письма от поклонников. Их перечитывали вновь и вновь, пока пергамент не начинал рваться на сгибах…
Руководство для Читающих кружево
Проснувшись, я смотрю на столик, ожидая увидеть там записку. Вместо этого вижу свою косичку. В тот день, когда Ева ее отрезала, она мне почти до пояса доходила, а теперь едва достигает плеч. Я беру ее. Косичка мягкая, больше похожа на волосы Линдли, чем на мои. В ней прядки разных оттенков, точно годовые кольца на дереве: посветлее — летние, потемнее — зимние. Косичка перехвачена на одном конце выцветшей ленточкой, завязанной бантом, а на другом — старой резинкой, которую надела Ева, когда остригла меня, и заплетена очень туго, словно в попытке удержать непокорные волосы.
Ева всегда говорила, что волосы полны магии. Не знаю, у всех ли так, но это правда в отношении Мэй.
Моя мать отказывалась покидать Остров желтых собак надолго. Именно поэтому возила нас стричься не в Салем, а в парикмахерскую в Марблхеде, в нескольких шагах от причала.
От старого мистера Дулинга всегда крепко пахло виски и жареным и немного — камфарой. Всякий клиент, пришедший стричься до полудня, рисковал получить травму. Поговаривали, будто мистер Дулинг однажды отрезал какому-то мальчику ухо. Мэй твердила, что не верит в эту байку, тем не менее всегда приводила нас после обеда, когда руки у парикмахера не дрожали, а алкогольная дымка улетучивалась вместе с висящим над гаванью туманом.
Стрижка Мэй была настоящим представлением в масштабах Марблхеда. Городские ребятишки толпами стояли на улице и глазели на то, как мистер Дулинг проводит тонкой расческой по ее волосам. При каждом проходе гребень застревал и останавливался. Парикмахер рылся в волосах, пытаясь их распутать, и извлекал то обточенную морем стекляшку, то ракушку, то гладкий камушек. В одном особенно большом колтуне обнаружился морской конек. А однажды мистер Дулинг даже нашел почтовую открытку, посланную с Таити на Беверли-Фармс. На открытке были две полинезийки с длинными прямыми волосами, прикрывающими обнаженную грудь. Не знаю, что заставляло парикмахера вздыхать — их разнообразные прелести или безупречные волосы, которые, возможно, не таили никаких сокровищ в отличие от волос Мэй, но зато и не требовали целой бутылки кондиционера за раз.
Мы с матерью начали отдаляться друг от друга именно во время стрижки — не ее, а моей. Первой подстригли Мэй, следующим был Бизер — ему сделали прическу под названием «Ветер люкс», которая обошлась почти в пять долларов. Для нее требовался тюбик геля, чтобы волосы спереди стояли торчком.
Мне никогда не нравилось стричься: во-первых, потому что по улице шныряли портовые крысы, которые наблюдали за происходящим, а во-вторых, потому что у мистера Дулинга сильно дрожали руки. Однажды я залепила уши пластырем, прежде чем идти в парикмахерскую: решила, что так будет труднее их отхватить, если мистер Дулинг промахнется, — но Мэй меня застукала и заставила снять пластырь.
Хотя я и не любила стричься, до тех пор это не особенно мне претило. Я наблюдала за тем, как мистер Дулинг выуживает ножницы из синей лохани и вытирает их фартуком. Но после первого же щелчка лезвий меня будто ударило электрическим током, и я вскрикнула.
— Что случилось?
— Больно!
— Где больно? — Мэй осмотрела мою голову и уши. Не найдя повреждений, повторила: — Где тебе больно?
— Волосы.
— У тебя болят волосы?
— Да.
— Отдельные волосы?
— Не знаю.
Мать снова меня осмотрела.
— Все в порядке, — сказала она и жестом велела мистеру Дулингу продолжать.
Парикмахер подцепил прядь волос, потеребил их и выпустил. Замер, отложив инструмент, вытер руки о передник, снова взял ножницы и на сей раз уронил их на пол.
— О Господи, — пробурчал Бизер.
Мэй метнула на него строгий взгляд.
Парикмахер пошел в дальнюю комнату за другими ножницами. Вынул их из коричневого футляра и пощелкал в воздухе, прежде чем приблизиться ко мне.
Я вцепилась в ручки кресла, собираясь с силами, а он взял очередную прядь. Я слышала его дыхание и шуршание ткани о ткань, когда мистер Дулинг протянул руку. А потом увидела свою первую полноценную галлюцинацию, как ее впоследствии назовут врачи. Зрительную и слуховую. Мгновенный образ Медузы и тысяч извивающихся змей у нее на голове. Змеи кричали и корчились, разрезанные пополам. Визжали так громко, что я не могла их остановить. Точно такой же ужасный звериный вой издавала собака у нас на острове, когда ее нога попала под колесо трактора. Я заткнула уши, но змеи продолжали вопить… Потом возникло лицо Бизера — испуганное, бледное… Оно вернуло меня к реальности, и я поняла, что кричу сама. Бизер стоял передо мной и звал меня, звал обратно. Внезапно я сорвалась с кресла и бросилась к двери.
Компания ребятишек на крыльце расступилась. Дети помладше заплакали. Я сбежала по ступенькам и услышала, как дверь за моей спиной открылась и захлопнулась: Бизер кричал вдогонку и просил подождать.
Когда он достиг причала, я уже отвязала канат моторки, и ему пришлось прыгать, чтобы попасть на борт. Бизер упал ничком, у него перехватило дыхание.
— Ты в порядке? — прохрипел он.
Я не смогла ответить.
Он посмотрел на Мэй, которая показалась на крыльце с Дулингом, — руки скрещены на груди, взгляд устремлен на нас.
Я трижды пробовала завести мотор, прежде чем он наконец взревел. А потом, позабыв о лимите в пять миль, со всей скоростью рванулась вперед, в открытое море.
Мы редко обсуждали случившееся. Мэй предприняла две бесплодные попытки вразумить меня — сначала отвезла в город, чтобы побеседовать с Евой, а потом позвонила кому-то из Бостонского научного музея и попросила объяснить мне, что в волосах нет нервных окончаний и что им не может быть больно во время стрижки.