Я выиграла бы пари. Мэй так и не пришла на похороны Евы. Тетушка Эмма здесь, в сопровождении Бизера и Ани. Мать даже не удосужилась заглянуть.

— У Мэй свой способ отдавать последние почести. — Аня, кажется, считает нужным объясниться. — Утром она развеяла лепестки пионов по четырем ветрам.

Я молчу. Все, что будет сказано, покажется слишком саркастичным.

Когда мы подходим к церкви, снаружи толпятся люди в ожидании, когда их впустят. Рафферти тоже здесь — у дальней стены, под органом, который вздымается на высоту двух этажей до самой кровли. Ему, кажется, неловко в темном костюме — в том числе оттого, что все его разглядывают. Впрочем, смотрят только женщины. Рафферти — красивый мужчина, и оттого еще больше смущается в толпе, состоящей практически из одних женщин.

Эту старую церковь, первую в Салеме, построили пуритане. Две салемские ведьмы были здешними прихожанками. А еще именно в этой церкви отлучили Роджера Уильямса, когда он взбунтовался, отказавшись быть священником или хотя бы посещать службы, пока его паства не прервет всякое сношение с Англией. Он бежал из массачусетских колоний, спасаясь от суда, и основал Род-Айленд — пробный образчик религиозной терпимости.

Сегодня первая салемская церковь — унитарианская. Она сильно отдалилась от своих пуританских корней, но все-таки они уходят глубоко в прошлое. Здание на Эссекс-стрит, наименее подходящее для сборищ, значительно изменилось с годами. В начале девятнадцатого века, когда Салем изрядно разбогател на торговле, церковь перестроили в камне и красном дереве, снабдили массивными деревянными скамьями по центру и уютными бархатными кабинками для богатых семейств вдоль стен. Свет проходит сквозь огромные, от пола до потолка, окна и озаряет внутреннее убранство церкви мутным серо-розовым цветом, отчего все кажется очень красивым, даже слегка фантастическим.

Церковь сурова и элегантна — подобный стиль можно найти только в этой части Нового Света.

Мы сидим на фамильной скамье Уитни, с подушками, набитыми конским волосом, и пыльной бархатной обивкой, некогда бордового цвета, а теперь розовой и протертой. Скамьи в середине церкви уже отреставрированы — именно там и сидят простые прихожане. Даже сегодня, когда церковь настолько переполнена, что люди вынуждены стоять, фамильные места закрыты для всех, кроме нашего семейства. Вероятно, так поступили из соображений удобства, но отчего-то кажется, что это способ отделить нас от толпы. Мы сидим лицом к пастве, а не к кафедре, и ощущаем себя выставленными напоказ. Я вижу, как прихожане украдкой посматривают на нас, когда им кажется, что мы не замечаем. Может быть, так всегда бывает на похоронах — эти взгляды. Просто родственники умершего ничего не замечают, потому что сидят лицом вперед и смотрят на гроб, а не на паству.

На улице уже более тридцати градусов.

— Рановато для такой жары, — говорит, входя в церковь, пожилая женщина.

В ее голосе звучит обвинение, и я оборачиваюсь посмотреть, к кому она обращается. Но нет, это просто общие слова, никому не адресованные, может быть, кроме Бога, потому что церковь — его дом. Женщина констатирует факт, оповещает присутствующих. В этой части света такое нормально: люди следят за колебаниями погоды, как за состоянием собственного банковского счета, когда желают удостовериться, что у них достаточно средств и что они не вызовут нареканий кредиторов. Смешно. Разве погоду можно контролировать? Или они считают, будто Бог обязан выдавать определенное число жарких, снежных или дождливых дней, которое нельзя уменьшить или увеличить?..

Церковь полна женщин. Все в шляпах и льняных платьях. Они выглядят почти по-южному и кажутся неуместными на фоне холодной каменной архитектуры. Мой взгляд падает на середину церкви, где сидит компания дам, одетых в разнообразные оттенки лилового, в красных шляпах. Это постоянные клиентки Евы. Люди, которых она считала друзьями.

Войдя в церковь, прихожане усиленно обмахиваются чем попало — шляпой, программкой воскресной службы. Они звучно вздыхают. В церкви нет кондиционера, в ней стоит сырой запах каменного английского погреба, заплесневелого и холодного, в котором еще пахнет яблоками с минувшей осени и хвоей, оставшейся с Рождества. Люди успокаиваются, когда наконец им становится прохладнее, перестают обмахиваться и суетиться. Мелькают быстрые приветственные улыбки, которые тут же скрываются под приличествующим скорбным выражением. Я слышала, как некий голливудский продюсер сказал одному актеру: «Ведите себя так, будто вы одеты в черное». Вот как сейчас держатся прихожане.

А вот кто здесь на самом деле одет в черное, так это ведьмы. Но они и так носят этот цвет круглый год. К тому же среди присутствующих только они искренне не считают происходящее поводом для грусти. Ведьмы тихонько переговариваются и здороваются со знакомыми. Ева однажды объяснила, что для ведьм смерть не то же самое, что для нас, потому что они не связывают с ней идею вечного проклятия.

Доктор Уорд произносит хвалебную речь. Говорит о доброте Евы, о ближних, которым она помогала.

— В конце концов, людей судят по их поступкам.

Он зачитывает целый список добрых дел Евы, о которых я понятия не имела. Возможно, тетя хвасталась бы ими, будь она другим человеком. Я сознаю, что дети эгоистичны. Мы любим их и думаем только о них. Но они не думают исключительно о нас. Я уехала отсюда девочкой — и, в некотором смысле, до сих пор не повзрослела. Выясняется, что я не знала некоторых вещей о собственной тете. Сожалею об этом, сидя в церкви. Сегодня мне многого жаль.

Отец Уорд откашливается.

— Ева Уитни каждый день купалась в море, начиная с мая. До того как на воду спускали лодки. Рыбаки выходили в море, когда Ева начинала свои ежедневные заплывы, потому что понимали: наступила теплая пора. Первое купание Евы в сезоне было своего рода городским праздником. Когда она входила в воду, все дружно задерживали дыхание. На следующий день мы надолго убирали снеговые лопаты — наступила весна… — Он обводит взглядом прихожан. — А теперь все изменилось. Весна пришла, но Евы больше нет с нами.

Священник смотрит на тетушку Эмму, на нас с Бизером. Брат ерзает на скамье.

— Всему свое время, и время всякой вещи под небом, — говорит священник.

Он обрывает фразу и сходит с кафедры, уступая место Энн Чейз, которая идет к возвышению с листками в руках. Черное платье касается края нашей скамьи, когда Энн проходит мимо. Доктор Уорд, вспомнив о хороших манерах, помогает ей подняться по ступенькам — учтивый жест старого джентльмена. Энн берет священника за руку, и я понимаю, что это она его поддерживает, помогая спуститься. Доктор Уорд медленно идет к переднему ряду и садится напротив гроба. Он смотрит прямо перед собой.

Я не видела Энн Чейз с того самого лета, когда умерла Линдли. Она не намного старше меня — может быть, лет на пять — и кажется слегка постаревшей, но в остальном ничуть не изменилась за пятнадцать лет. Разве что черты лица стали менее четкими: как будто ученик снял копию с картины старого мастера — скорее намек, нежели реальность.

Она не представляется. В этом нет нужды. Не считая Лори Кэбот,[2] Энн Чейз — самая известная личность в Салеме, прямой потомок Джайлза и Марты Кори, знаменитых прихожан первой салемской церкви (обоих казнили за колдовство в период массовой истерии). Разумеется, они не были колдунами. На стене на всеобщее обозрение вывешены помилования, подписанные королевой Елизаветой II в конце двадцатого века, — но для Джайлза и Марты уже ничего не исправить, и, говорят, для Энн тоже.