Рамон покачал головой:

– Главное, останься она с тобой, была бы в полной безопасности. Заправила тебя до смерти боится. Знаешь, считает, что ты колдун. Если уж так говорить, то убил ее отец, хотя думал, что защищает. Выходит, из любви. Постарайся понять. Но еще, я думаю, Заправила считал, что единственный способ с тобой расправиться – уничтожить самое для тебя дорогое.

– Он рассчитал верно, Рамон, и своего добился, – Дионисио глотнул вина и после долгой паузы прибавил: – Одно скажу: ты вернул мне веру в Анику и превратил мою ненависть в прежнюю любовь. Спасибо, что рассказал. В ненависти жить тяжело.

Рамон улыбнулся:

– Ну ладно, уже что-то.

– Аника раз пошла к гадалке, что живет у борделя мадам Розы. Я говорил, что все это ерунда, но знаешь, бабка ей нагадала, что последний год ее жизни будет самым счастливым.

– Так оно и вышло, – сказал полицейский, вставая. – Благодаря тебе. Ох ты, чуть не забыл! У меня тут кое-что для тебя.

Он расстегнул кобуру, вытащил пистолет и потряс опушенным стволом. Оттуда выпала длинная тонкая сигара, которую Рамон преподнес Дионисио со словами:

– Вот, это тебе. В таком портсигаре они не ломаются – мое открытие. Только оцени вкус – настоящая «гавана», не хухры-мухры.

У Дионисио повлажнели глаза, задрожал подбородок, но он все-таки выговорил:

– Слыхал поговорку: наша страна подобна нищему, что сидит на куче золота?

– Ну?

– Будь у нас все такие, как ты, в стране наступил бы рай.

Рамон скромно ухмыльнулся:

– Ты и сам неплох, Парменид. Кстати, я все думаю про твоих кошек. По-моему, это не настоящие ягуары. Они совсем как домашние котяры-переростки – знаешь, такие невысокие и короткошерстые.

Дионисио задумчиво оглядел любимцев.

– Но, Рамон, черные ягуары именно так и выглядят.

Прошло много недель. Дионисио отправился на машине в сьерру, хотел прогуляться с кошками по анденам, некогда сооруженным индейцами для огородов. Проскочив под мостом, где всегда собирались наркоманы, он вписывался в поворот и тут увидел на обочине джип и двух мужчин, которые заглядывали под капот.

Малыш с Пестрым возвращались на базу, но у них полетел ремень вентилятора, и теперь они пытались его поменять. Дионисио остановился, вышел с кошками из машины и предложил помощь. Услыхав, что к ним обращаются, бандиты выпрямились, и ужас мгновенно поразил их в самое сердце.

Дионисио сразу увидел на мизинце Малыша обручальное кольцо Аникиной матери.

Рамон подсунул под дверь Дионисио копию рапорта, на которой внизу накорябал: «Поздравляю. Заметь, я ни словом не обмолвился о ручных ягуарах».

Дионисио выбрался из постели, подошел к окну глянуть, какая погода, и стал звонить в полицию.

Он в кои-то веки сразу попал куда нужно, и в трубке ответили: «Полиция».

– Агустин, ты? Говорит Дионисио с улицы Конституции. Слушай, эти ублюдки добрались до Рамона… Да, уверен, это он… Да, и колумбийский галстук… Да, Агустин, я тоже… Отгоню стервятников… Нет, стрелять не буду… Ладно…

Дионисио накинул только длинную рубаху до колен и сбежал по лестнице, все же надеясь, что в саду не Рамон. Он вышел из дома и сразу отметил: птица, всегда щебетавшая на рассвете, молчит. Подошел к трупу, и все внутри помертвело. Любимый друг, утешавший и ободрявший. Товарищ, с которым откупорено столько бутылок.

Босые ноги Рамона были обожжены. Черные обгоревшие ступни покрыты лопнувшими кровавыми волдырями и грязью – значит, его заставили идти, а потом перерезали горло и вытащили язык. Его убили с таким презрением, что вернули пистолет в кобуру – дескать, легавый и сделать-то ничего не может. Дионисио вынул пистолет и кинул в дверной проем.

Нагнулся, смахнул муравьев, сновавших по лицу Рамона, ползущих в рот и обратно. Взглянул на часы – когда же приедет Агустин? Склонился и поцеловал товарища в щеку. Коснулся пальцами губ, произносивших столько добрых слов утешения и ученых прозвищ.

– Дружище… – произнес Дионисио.

В нагрудном кармане Рамона торчал листок бумаги. Дионисио вынул его и развернул. Прочел: «Подарочек на день рожденья». Дионисио на секунду задумался, потом вспомнил, что сегодня день рождения Заправилы, тот устраивает в своем квартале семидневный карнавал с благословеньями прирученных священников, тремя духовыми оркестрами и танцевальной группой из Моренадо, района рудников.

«Значит, он встал и на твоем пути, старина», – подумал Дионисио. Он давно уже не писал писем в газету и поразился злобе кокаинового царька, до сих пор искавшего способы ужалить единственного человека, кто принудил Заправилу увидеть себя в истинном свете впервые за всю бесплодную жизнь.

Приехал Агустин, повзрослевший и возмужавший с тех пор, как впервые появился тут из-за мертвеца в саду. Натягивая желтые резиновые перчатки, он старался держаться как подобает, но Дионисио заметил, что глаза у Агустина полны слез.

Юноша взглянул на того, кто во все времена был умным и насмешливым острословом, совестью их полицейского участка. Повел рукой в сторону изломанного тела со зверскими следами пыток и, словно что-то объясняя, непослушными губами выговорил:

– Я всему у него научился.

Дионисио пригладил Рамону волосы и поднялся. Помолчали, глядя на тело. Потом Дионисио спросил:

– Ты на этой неделе дежурный по управлению? – Агустин отер рукавом глаза и кивнул. – Тогда сделай мне одолжение.

Агустин снова кивнул, из-за кома в горле не в силах говорить.

– Сделай так, чтобы на карнавале не было полицейских, а если объявятся очевидцы, от их показаний прикуривай сигареты. Если вдруг потребуют расследования, допрашивай только тех, кто ничего не видел.

Агустин опять кивнул и показал на тело:

– Сволочи, они его пытали… Он все про них знал. – Помолчал и добавил: – И был твоим другом.

– Еще одна моя смерть, – сказал Дионисио. Видя, что Агустин больше не может сдерживать слезы, он положил руку ему на плечо. Юноша затрясся в рыданиях, и Дионисио прижал его к себе, как маленького, обхватив за шею. Они стояли, обнявшись. Глаза Дионисио оставались сухими. Он не оплакивал друга. – Ничего, – сказал он, укачивая плачущего полицейского, – скоро я сделаю такое… Рамон жизни бы не пожалел, чтобы увидеть. Я поклялся, и, считай, это уже сделано.

Агустин с Дионисио осторожно подняли и уложили тело в провонявший мертвечиной и хлоркой фургон, где побывало так много по-всякому изуродованных трупов; Дионисио проводил взглядом машину и вернулся в дом, по дороге подобрав пистолет Рамона. Опустился на стул, долго сидел совершенно неподвижно, затем поднялся и взял пачку нотной бумаги. За час, без всяких поправок он сочинил свой знаменитый «Реквием Ангелико». Партитура была написана для фисгармонии, кен и мандол, но и в таком звучании реквием произвел потрясающее впечатление на всех, кто пришел на похороны Рамона Дарио. Даже у полицейских, при всем параде стоявших в почетном карауле у входа в церковь, от этой музыки брызнули слезы из глаз – не потому, что она была печальна, но потому, что печаль предваряла в ней торжественный покой. Все, кто потом слышал реквием, отмечали место, где грустная и нежная мелодия первой части – будто чувствуешь на лице дуновение от ангельских крыльев, по спине пробегает непостижимый холодок от сверхъестественного, а волоски на коже встают дыбом, – вдруг во второй части взлетает к гимну победе, что звучит поистине как небесный хор, приветствующий рассвет нового творения. Произведение стало широко известно по всей Латинской Америке, и в конце концов его привез в Европу один этномузыковед. Он искренне посчитал реквием народной музыкой, а позже поселился в Кочадебахо де лос Гатос.