Как и следовало ожидать, львиную долю этих обществ составляли молодые женщины, чье призвание вообще-то – монашеская жизнь. Другими словами, они вскармливали в себе мощное, но сублимированное либидо, мечтая о далеком, недостижимом, идеальном мужчине, что населял их сны и ниспосылал устные сообщения, когда поклонницы впадали в неземной экстаз. Эти женщины сознавали: они слишком низменны, чтобы приблизиться к божеству, но для них существовал восхитительный заменитель – почтовая служба. Встречались и другие – эти, подобно Марии Магдалине из небиблейской легенды, стремились к предмету своих желаний с таким безудержным пылом, что, даже не трогая себя, достигали потрясающих оргазмов, о чем и рассказывали подругам. Этих женщин преследовало неослабное желание предложить себя идеалу во плоти и по возможности родить от него ребенка. Феноменальные усилия, прилагаемые ими, чтобы сосредоточиться и вообразить кумира, вызвали рост многочисленных и странных психических эффектов, как, например, с. Петицией Арагон, девственницей из Антиохии, которая якобы чуть не задохнулась в дожде из белых перьев.

Дионисио открыл письмо от первой поклонницы и нашел в нем фотографию с уголком, на которой была запечатлена пухлая мулатка, предлагавшая свою благосклонность бесплатно, в обмен на его локон и оплату дорожных издержек. Не веря себе, он несколько раз перечел письмо и мысленно принялся сочинять тактичный отказ. Дома Дионисио показал письмо Анике, поджидавшей его на крыльце. Та, посмеиваясь и ревнуя, прочитала, а потом сообщила – мол, ей пришло в голову, что славно принять вдвоем душ, и потому она здесь.

В неприличной спешке сбросив одежду, они ринулись в ванную, где Аника сняла со стены геккона («чтобы ему в глаза мыло не попало») и пересадила на плитку повыше. Они включили душ и принялись пихаться, борясь за тонкую струйку. Душ – единственное успешное изобретение Хереса – представлял собой два шланга, воткнутые в краны с горячей и холодной водой; из шлангов наполнялась кастрюля с дырками, прикрепленная к стене изогнутой вешалкой. Давление и температура воды скакали, и часто приходилось выпрыгивать из ванны, чтобы не ошпариться или не заледенеть.

Они задернули прозрачную штору, и Дионисио заметил, что Аника забыла снять серьгу. Не желая откладывать предстоящее, он не известил ее об этом упущении. Он чувственно намылил ее всю, каждый кусочек тела покрылся пеной, точно пухом. Благоговейно обхватив ее груди, осторожно гладил их по кругу; ее соски съежились, напряглись, точно бутоны. Он гладил ее ягодицы, живот, потом длинные ноги, томительно медленно продвигаясь к бедрам. Он сладострастно взбивал пену на ее чудных золотистых волосах, и от сильных, нежных движений его рук она закрывала глаза, стонала, вцепившись ему в плечо, словно впадая в транс.

Дионисио отдал мыло Анике, и она проделала все то же с ним, только еще нежнее и осторожнее. Затем они вытащили из кастрюли шланг, стали брызгать друг в друга, а мыльные хлопья летели по всей ванной и мягко растекались лужицами на полу. Аника схватила шланг с холодной водой, направила струю на член Дионисио, и Дионисио завопил, отнимая у Аники оружие. Они обнялись, Аника чувствовала, как подрагивает и бьется его птенчик, прижатый к ее животу. Она прошептала, ныряя языком Дионисио в ухо:

– Погоди, сейчас натру тебя всего оливковым маслом и маслом какао.

В спальне, опустившись на колени, он целовал ее ступни, озорно щекоча языком в ритме мастерского исполнения «вальенато». Язык неуклонно поднимался по ногам, пока не добрался до Аникиной сокровищницы; потом они опять слились в поцелуе, член Дионисио настойчиво искал приюта, и тогда Аника шепнула:

– Милый… постель…

Они повалились на кровать, и Аника втянула его, и объяла его, и он неудержимо застонал в изумлении, как стонал всякий раз, и всякий раз об этом не помнил.

Поначалу медленно-медленно, а потом все неистовее уносились они в небытие и пришли в себя, совершенно взмокшие, в объятьях друг друга.

– Когда мне так хорошо, – сказал Дионисио, – я словно теряю сознание, и потом кажется, меня обжулили, потому что не могу вспомнить, как все было.

Аника погладила его по груди и рассмеялась:

– Знаешь, во времена конкистадоров это называлось «маленькой смертью». Если это – маленькая, представляешь, что такое – большая смерть?

Его превосходительство пришел в бешенство с самого начала. Предполагалось, встреча будет неофициальной, совершенно секретной, поможет выяснить, как достичь примирения между картелями и правительством. Его превосходительство надеялся, что казначейство получит несколько миллиардов, а власть в ответ станет закрывать глаза и, возможно, даже подправит законодательство. К примеру, можно легализовать выращивание коки, но не переработку; перерабатывают пусть в другой какой стране, и гнев США падет на нее, а не на родину. Кажется, в Парагвае нечто похожее; к тому же, если разведение коки узаконить, его и налогами можно обложить. Что греха таить, его превосходительство с нетерпением ждал тайных и, как он надеялся, плодотворных переговоров.

И что я вижу, глядя в окно, – не подъехал ли скромный лимузин Пабло Экобандодо? Вижу, как к воротам президентского дворца подкатывает огромный фургон для лошадей и у него откидывают пандус. Затем прибывает Экобандодо в розовом «шевроле», с громадной сигарой во рту и в крестьянском сомбреро – на ленте сплошь бриллианты и изумруды. И вдруг, откуда ни возьмись, – сотни газетчиков и фоторепортеров, мигают вспышки, все яростно пихаются, а Экобандодо сообщает им, что его, Пабло Экобандодо, пригласил во дворец Не Особо Превосходительство Президент Говноед Веракрус, чтобы он, Пабло Экобандодо, разъяснил, что и как, и кто тут самый крутой.

Затем объявляется толпа с плакатами «Да здравствует Заправила!», «Экобандодо в президенты!», «Хотим Заправилу в вечные диктаторы!», «Экобандодо Великий!», а позже выясняется, что каждый крикун получил по тысяче песо, и никто понятия не имел, что творится, но собралось четыре тысячи человек, славивших Пабло Экобандодо, о котором прежде слыхом не слыхивали.

Все это попадает на радио и телевидение, а ЦРУ так чертовски подсуетилось, что уже через два часа от разъяренного президента Соединенных Штатов приходит телеграмма с вычеркнутой бранью, президент требует объяснений, грозит санкциями и намекает на другие «средства, которые мы сочтем необходимыми», и мне приходится посылать ответную телеграмму с таким идиотским объяснением, что вполне сошло бы за цээрушный доклад. Ужасно унизительно.

Этот жирный Экобандодо – а весит он, наверное, как лифт, куда набилось человек восемь, – забирается в фургон и выезжает оттуда на белом коне в попоне и уздечке, таких разукрашенных, что ими одним махом можно бы выплатить весь внешний долг. Бедная лошадка, пошатываясь, ковыляет под ужасной тяжестью, вот-вот рухнет, а Экобандодо прет на ней во двор, только что посыпанный гравием, и за лошадью, как на привязи, тащатся прикормленные газетчики; на снимках он будет красавец, репортеры царапают в блокноты его изречения, а жирный говнюк швыряет направо и налево пачки тысячепесовых банкнот и пакетики с кокаином; толпа сметает дворцовую охрану, и часовые при всем параде ползают на четвереньках, собирая деньги в сверкающие шлемы с плюмажами из конских хвостов (совсем как у гвардейцев перед Букингемским дворцом), запихивают в сапоги и подсумки на портупеях «Сэм Браун»; выясняется, что у одного солдата подсумок набит презервативами, и солдат высыпает их на землю, чтоб было куда деньги складывать, а газеты потом во всю страницу публикуют его фотографию за этим делом и объявляют конкурс на лучшую подпись, обещая победителю бесплатную поездку на двоих в Пунта-дель-Эсте, оплаченную Пабло Экобандодо, который лично вручит выигравшему билеты на гала-представлении.

Тряся телесами, жирнюга въезжает верхом по ступеням дворцовой лестницы прямо в Большой Зал Республики, и лошадь, изнемогшая под тяжестью, срет на красный ковер, навалив огромную дымящуюся кучу; пятно будет служить вечным упреком мне, его превосходительству, всякий раз, когда я вхожу в зал.