Как известно, некоторые дети, прежде чем произнести первую фразу, ждут, когда будет, что сказать, но Летиция, похоже, уже родилась с головой, до краев набитой знаниями. Она демонстрировала столь потрясающую эрудицию, что местные развлекались, пытаясь ее подловить. Они спрашивали: «В каком году генерал Панела установил диктатуру? Кто командовал военно-морским флотом во времена исчезновений? Как звали священника, служившего здесь в 1941 году?» – и Летиция морщила лоб, крепко задумывалась, шевеля губами, и выдавала правильный ответ. Ее познания были столь удивительны, что местный кюре дон Томазо проверил, не одержима ли она дьяволом. В результате обследования он понял, что остается лишь признать: гениальность ребенка объясняется либо переселением душ, либо гипотезой, что теория Платона о воспоминаниях прошлой жизни верна. За подобные высказывания епископ подверг кюре строжайшему взысканию и, говорят, в дальнейшем всегда обходил дона Томазо в продвижении по службе, называя не иначе как «этот чертов индус».

Летиция росла, и все труднее становилось заставить ее носить одежду. Утром она убегала поиграть на банановых плантациях и возвращалась вечером совершенно голой. Родители в отчаянии отправлялись на поиски одежды, а Летиция тщетно старалась припомнить, куда подевала вещи; в конце концов, опытным путем выяснилось, что девочка оставалась одетой лишь в бирюзовых хлопковых нарядах.

Летиция любила бродить по окрестностям. Она была невероятно красива: мечтательная, черноволосая, изящно сложенная. Красота не того рода, что возбуждает мужчину, не красота мулатки из Байи. Нет, красота Летиции – словно удар подвздох; от нее буквально резало глаза. Еще когда Летиция была совсем маленькой, Мама Флоренция говаривала: «Мужики будут умирать от любви к этой девочке, помяните мое слово». Но никто не мог предвидеть, кто умрет первым.

Летиция Арагон была настолько не от мира сего, что невероятные происшествия, которые ее преследовали, будто привязанные к шляпе кубинца светляки, никого не удивляли. Все началось с самого детства: мать постоянно теряла вещи, хотя точно помнила, что положила вот сюда минуту назад. Сеньора Арагон совершенно сатанела от досады и раздражения и, в конце концов, отправилась к гадалке «бабалаво»; та разбросала раковинки и доверительно сообщила: нет, сеньора не впадает в преждевременное слабоумие, и последить надо не за собой, а за дочерью.

Сеньора Арагон стала наблюдать за девочкой и обнаружила все пропавшие вещи у Летиции в гамаке. Вне себя от ярости, она сграбастала ребенка и отлупила так, что та света белого невзвидела; то был первый и единственный раз, когда Летиция плакала. «Мама, я не виновата!» – рыдала она; мать заперла ее в курятнике и давала только кукурузные лепешки и воду – в наказание за воровство и злые шутки.

Летиция устроилась в курином жилье недурно и вскоре вся покрылась пометом: задиристый петушок теперь гордо кукарекал, усаживаясь ей на голову. Но за три дня, что дочь провела в заточении, вещи сеньоры Арагон по-прежнему притягивались гамаком девочки, и в конце концов мать, испытав нечто вроде откровения, поняла, что дар Летиции – божественное благословение: среди кастрюль и кухонных полотенец, перышек колибри и столовых ножей нашлось обручальное кольцо, соскользнувшее с пальца и упавшее в воду, когда сеньора колотила белье на речных камнях. Со слезами на глазах и благодарственной молитвой святому Антонию мать освободила Летицию из тюрьмы, обнаружив, что между дочерью и петушком возникла прочная, нерушимая привязанность.

С такого скромного происшествия началось вознесение Летиции к славе человека, способного отыскать любую пропажу. Девочка стала приносить в семью денег больше отца, служившего управляющим не такого уж маленького поместья. Она отыскала наградной револьвер Игнасио, потерянный в Парагвае при побеге от полицейского, пропавшую кошку Марии, золотую медаль старика Альфонсо, полученную за службу наемником на Чакской войне,[25] и ключ от церкви, оброненный доном Хесуино, когда тот кувыркался за церковной оградой с весьма смазливой мулаточкой.

Не удивительно, что при такой славе, богатстве и неземной красоте в Летицию влюблялись многие. Когда девочке было четырнадцать, в доме по ночам никто не спал из-за какофонии серенад, распеваемых соперниками под ее окном, а когда исполнилось пятнадцать, забор пришлось обнести колючей проволокой – многие, раздвинув пальмовые листья, надеялись увидеть Летицию в комнате обнаженной.

Если правда, что сеньора Арагон была очарована дочерью, то еще вернее, что сеньор Арагон терял от нее голову. Он был образцовым отцом: маленькой качал Летицию на коленях и рассказывал сказки, играл в жмурки и прятки, переодевал, когда вымажется, купал на кухне в корыте и состязался с женой в приготовлении лакомств для дочурки.

Но Летиция взрослела, расцветая невероятной красотой и ранней женственностью, и отеческая любовь сеньора Арагона незаметно переросла в нечто большее и преступное. Он смотрел на изгибы ее наливающегося соком тела и старался думать о другом; она разговаривала, а он следил за ее губами и думал, каково, интересно, разок их поцеловать. Его взгляд скользил по стройным бедрам и останавливался там, куда устремлялись грезы многих, и на ускользающий миг появлялась мысль: какое несравненное наслаждение – рукой коснуться этих райских кущей. Даже в объятьях верной жены или в умелых руках девушек из борделя несчастный сеньор Арагон не мог изгнать из головы Летицию, и жизнь его превратилась в пытку.

Вечером Аника промыла и перевязала рану, но взяла с Дионисио слово, что утром он сходит в больницу и сделает укол против воспаления. Она знала, он не доверяет врачам до такой степени, что полагает их главной и единственной причиной всех болезней и смертей на свете, а потому обещала утром зайти и проводить его в клинику. Аника просила его поклясться отныне быть в городе осторожнее и изумилась, когда Дионисио сказал, что, по его мнению, убийца покушался на Рамона. Девушка сочувственно покачала головой и погладила его по щеке – мол, лишь такой безоговорочно оторванный от реальности человек поверит в подобную глупость, но Дионисио утверждал, что за Рамоном давно охотятся, что убийца дал ему упасть и только потом выстрелил, и ведь пуля не зря впилась в косяк двери, за которой укрылся Рамон. Аника сама уцепилась за эту соломинку, почти обманулась и поверила, но все равно решила: пусть судачат соседи, пускай отец изойдет криком, но она увезет отсюда Дионисио, как только начнутся каникулы. Она нежно отдалась ему, стараясь не потревожить рану, а придя домой, нашла записку от Рамона, где он просил ее именно о том, что она уже решила сделать.

Дионисио согласился сходить в больницу лишь потому, что теперь, с Аникой, больше полюбил жизнь; у него даже возникла мысль, что следует заботиться о здоровье. Сейчас все, что бы он ни делал, совершалось отчасти ради любимой, даже если не имело к ней никакого отношения.

В больнице ему пришлось ждать около часа, и он позвонил в колледж сказать, что задержится, потому что его подстрелили. Директор вздохнул: «Ладно, все-таки разнообразие от покойников и отрезанных рук в саду», – и Дионисио, вернувшись в больницу, прочитал все плакаты о ядовитых растениях и эффективности презервативов в профилактике венерических заболеваний. Потом сел рядом с Аникой, и она, чувствуя, как он нервничает, взяла его за руку. Наконец сестра вызвала его, и пришлось в трех экземплярах заполнить формуляр, а затем подписать бумагу, где говорилось, что в случае смерти или увечий в результате лечения он не станет предъявлять к больнице претензий, и еще одну о том, что если у него пропадут вещи, это его проблема, а не клиники.

Дионисио прошел в процедурную, где мрачная сестра с волосатыми родинками разбинтовала и осмотрела рану. Хрюкнув, она присыпала ее антибиотиком и снова забинтовала. Потом сообщила:

– Сделаю два укола: антибиотик и противостолбнячный. Один в ляжку, другой в задницу. Сымайте штаны и трусы.