Дионисио Виво не знал, что случилось с Аникой; сознавая только, что отвергнут, он собирал воспоминания и раскладывал их в хронологическом порядке. Он всегда подбирал по два камешка. Вот эти два – от лавины, их чуть не накрыло, когда они играли в техо; эти – с дороги, где они бегали по утрам, еще два – из-под дерева, с которого птица пела им рассветную серенаду; вот два – из парка, где он читал ей стихотворение Габриэлы Мистраль[45] о красотах природы, а вот эти – с того места, где его чуть не унесло течением; эти два – из переулка, где они победили грабителей, два – из секретной пещеры, где нашли туфлю, а эти лежали перед входом в невероятный китайский ресторанчик; два с того места, где они встретили Аурелио с Мисаэлем и двумя черными ягуарами из Кочадебахо де лос Гатос, эти подобраны у бара, где произошло неудавшееся покушение, вот два с дорожки у больницы, где ему ветеринарным шприцем вкатили слоновью дозу антивенерического коктейля, два – с тропинки к родительскому дому в Вальедупаре, а эти – из сада Голого Адмирала и его жены-исследовательницы.

Дионисио прикреплял к камешкам ярлычки, по одному из каждой пары заворачивал в зеленую бумагу и откладывал в коробку для Аники.

Если к страданиям Дионисио приговорила любовь, то она же, вне всякого сомнения, его и спасла. Существует своего рода духовный телеграф между людьми, которые живут чувствами и не боятся их проявлять, а потому родные Дионисио, не сговариваясь, по очереди ему звонили и писали – вряд ли выдавался день, когда он не получал прямого подтверждения, что не так мерзок и нелюбим, как считал сам. Отец в пространных посланиях советовал проявить непреклонность, настойчивость, мужество и прочие неоценимые воинские добродетели. Мама Хулия присылала письма, полные материнского сочувствия, рассказывала о повседневных мелочах, из которых и состоит жизнь, а потому Дионисио, даже безутешно тоскуя, был в курсе, что сегодня мама Хулия будет готовит варенье из гуайявы, а потом меняет повязку раненой пуме. Звонили сестры – часами выслушивали путаные излияния, а затем приглашали погостить: братца вернут к жизни племяшки, которые, к ужасу матерей, будут кататься верхом на лоснящихся спинах черных ягуаров и заставлять дядю изображать дерево, чтобы полазать по его ветвям. Голый Адмирал с женой прислали книги по истории морских сражений в Карибском море и факсимильное издание биографии Кристобаля Колона,[46] написанной его сыном Хернандо, сопровождавшим отца в четвертом плавании 1502 года.

В колледже студенты чудодейственно превратились в ясноглазых паинек из несбыточных снов разочарованного учителя. Никогда в жизни Дионисио так не блистал на занятиях; поступали жалобы от других преподавателей, что студенты, изучающие химию, древние и мертвые языки, тайны ботаники, а отличники – еще и гидравлику средневековой Византии, пропускают лекции, которые учителя тридцать лет читали по одним и тем же пожелтевшим конспектам, и битком набиваются к Дионисио Виво, всегда начинавшему уроки так: «Мне не нужно, чтобы вы верили тому, что я буду говорить, потому что все это – мура, но мура, в которую впечатано многое из нашей псевдоевропейской культуры, и потому лучше ее понять, ибо не освоивший историю муры и ее систему ни за что не отличит муру от ложной муры и не муры…»

Ученики – улыбчивые девочки и неоперившиеся мальчики – после его лекций аплодировали, угощали ананасами и сладостями, таскали к празднику подарочки, завернутые в одноразовые носовые платки, и оставались после уроков, чтобы Дионисио еще раз объяснил принцип тождества невидимых явлений, аристотелевский квадрат непротиворечивого, эмпирически реальные и трансцендентально идеальные формы интуитивного, демоническое зло по Декарту, гегелевскую диалектику неумолимого движения к абсолютному и ее преобразование в понимании марксистского диалектического материализма, доказательства существования Бога с точки зрения природы необходимых истин, культурное значение просветительства Розенкрейца, и существует ли Вероятный Мир, где есть город, столь похожий на Макондо, что, по сути, он Макондо и есть.

Девочки в классе влюблялись в него, сами не зная, за что полюбили: то ли за его печаль спасителя человечества, то ли за вид не от мира сего; мальчиков же занимал пугающий след от веревки и рубец на шее, и они влюблялись в миф о неуязвимости, в легенду о сверхъестественной неутомимости в постели; каждый мечтал стать таким же, слушая лекции об основах псевдоевропейской культуры в муре, которые Дионисио читал с двумя черными ягуарами, невозмутимо сидящими по бокам.

В ту пору, когда они появились крохотными потешными котятами, что сипло мяукали и раздирали все вокруг острыми коготками, которые приходилось дважды в неделю подстригать, чтобы дом не превратился в лохмотья, исполосованные четырехпалыми лапами, и потом, когда сделались такими огромными, что пришлось соорудить в машине откидную крышу, дабы в поездках они могли на заднем сиденье предаваться кошачьим забавам и цапать низко пролетавших птиц, кошки были опорой Дионисио. Он повсюду брал их с собой, рискуя неприятностями с «ИНДЕРЕНА» или похищением кошек беспринципными субъектами, которые на черном рынке торгуют шкурами животных, находящихся под угрозой исчезновения. Ягуары в задумчивости следовали за хозяином, и их загадочный немигающий взгляд способствовал получению невероятных скидок у испуганных владельцев магазинов и лавок – словно завороженные, лавочники отдавали лучший товар по оптовой цене. По ночам звучно мурлыкавшие кошки, опьяняюще пахнувшие клубникой и порой свежескошенным сеном, забирались к Дионисио в кровать, придавливали своим весом и крепко засыпали, видя во сне изумрудный рай джунглей и охоту на безропотных тапиров, чье сочное мясо имело вкус самого дорогого швейцарского шоколада.

Когда в двадцать первый день рождения Аники Дионисио стоял у окна и смотрел на зашторенные окна в доме напротив, ягуары, будто сговорившись, подкрались сзади, встали на задние лапы, повалили его на пол, и между припадками тоски с привкусом вулканического пепла Дионисио хохотал в шутливой возне. Кошки же доставили к нему Летицию Арагон.

Легация явилась с дорожной сумкой и сказала, что кошки за рукав привели ее из лагеря, но Дионисио не поверил: он не выпускал зверей из дома и совсем недавно с ними играл, щекоча им усы перышком трупиала. Тем не менее, Летиция стояла в дверях, а по бокам уселись ягуары.

В ней воплотилась неуловимая мимолетность человеческого бытия. Она сочетала фарфоровую хрупкость с яркостью колибри. Волосы легки, как паутина, и черны, словно оникс, а глаза будто не имеют цвета и меняются, отражая свет. Ниспадающая венерианская одежда намекала, что для Летиции естественнее нагота в лесах под звездным небом. Летиция протянула руку, и Дионисио показалось, что он коснулся не плоти, а сгустка лучей.

– Я буду жить у вас, – сказала она и прибавила, будто поясняя нечто непонятное: – Я девственница.

Когда полгода спустя Летиция уехала в Кочадебахо де лос Гатос, во чреве у нее шевелился второй ребенок Дионисио, но тот не мог припомнить ничего, что прояснило бы, кто такая Летиция была. Он лишь помнил, что обращался с ней ужасно, но она никогда не плакала и ни разу его не упрекнула. Летиция понимала, что в постели он думает о другой, но согласилась выполнить его просьбу: если родится девочка, назвать ее Аникой. Все это время Летиция одна знала, что делает.

Она уехала, оставив записку: «Теперь иди к другим женщинам. Я любила, не обладая тобой и не принадлежа тебе. Так будет всегда». На прощанье она повязала на шею кошкам красные шнурки с золотой нитью. Примерно в это время Аника должна была бы родить.