В результате этого странного процесса самоуважение Дионисио медленно подтачивалось в основании и наконец рухнуло, а уверенность в себе растаяла, будто снег, что водой стекает с гор, дабы напитать льяносы и испариться в небо.

Но в тот вечер, когда Аника принесла первое недописанное письмо, у нее не хватило духу притворяться дальше; они решили, что снова вместе, и Аника отчаянно надеялась, что, может, все как-нибудь образуется. Они накинулись друг на друга с такой страстью, что разодрали одежду Дионисио в битве раздевания, а утром Аника просунула сквозь жалюзи записку: «Очень спешу, оставляю столичный адрес и телефон. Хочешь или нет, позвоню тебе к Розамунде в приличное время. Ты не видел мою сережку? Куда-то ее запихнула прошлой ночью. Люблю. Аника».

Дионисио. целый час безуспешно искал зеленый треугольник, а потом обнаружил его в кровати. Сходил к Анике и подсунул под ставень.

В тот же день он получил еще одну записку:

«Спасибо за сережку. Дио, боюсь, мне придется передумать. Ты не представляешь, как мне печально от этого, но между нами определенно все кончено. Прости. Пойми, нам больше нельзя встречаться».

Дионисио отреагировал странно: не поверил, что все кончено. И вел себя так, будто они по-прежнему любовники – радовался, думая о ней, писал нежные письма, где рассказывал новости и говорил, как ждет встречи. Покупал подарки, чтобы отдать ей потом, и был очень счастлив.

Но все это время Дионисио внутренне вздрагивал, ибо в глубине души прекрасно понимал: рано или поздно придется смириться с утратой, и тогда он медленно сойдет с ума от горя.

В первую ночь в столице Анике приснилось, что она снится Дионисио, как оно и было. Им обоим приснилась высоко над джунглями вознесшаяся гора, где обитали одни красные ара, капибары и гигантские выдры. С горной вершины водопадом струились перья колпицы, они порхали среди лиан и превращались в колибри и бабочек-геликонид. У Аники во сне одинокий Дионисио стоял обнаженным на скале: в руке жезл правосудия, на голове – золотолистый венец. Простирая руки и запрокинув голову, он выкликал Виракочу, призывал его вернуться. С ног до головы Дионисио покрывала позолота, губы ярко-красные. Дионисио во сне видел, как Аника, покрытая лазурной чешуей, склонилась на горе и просеивает сквозь пальцы черную землю, а из палой листвы поднимается вдруг пухлая рука Пачамамы и пальцем нежно касается Аникиных губ. Потом в обоих снах они взглянули друг на друга, протянули руки и двинулись навстречу. Но с каждым шагом они друг от друга удалялись, пока не превратились в крохотные пятнышки на горизонте. И тогда, развернувшись, они пошли в обратную сторону, через долю секунды встретились и обнялись.

Аника пробудилась счастливая и, даже не выпив кофе, записала в дневнике: «Мне приснилось, что Д. – золотой бог».

И Дионисио проснулся счастливым. Его словно по волшебству вернули в рай.

Аника писала в дневнике: «Какая же я дура, что не сообразила: в столице этим говнюкам о наших встречах не узнать. Может, я и забеременела-то понапрасну. Но я решила: у меня будет ребенок, и мне наплевать, что подумает отец или кто там еще. Я знаю, Д. меня любит. Все эти осложнения показали – Д. любит меня еще сильнее, чем я думала. И он современный человек. Не заставит меня сидеть дома и нянчиться с детьми (очень надеюсь), да и готовит лучше меня. Я выйду за него, потому что он сделает предложение, я знаю, и еще знаю, что всегда буду его любить, и потом, чего уж, раз такое дело. И потому что сама хочу. Куда бы нам уехать, чтобы они нас никогда не нашли?»

Дионисио заглянул к Хересу в комнату – хотел узнать, не вернулся ли тот из своей отлучки. Трое мужчин никогда не следили за перемещениями друг друга, в отличие от женщин, которые, квартируя в одном доме, непременно оставляют подругам многословные записки, даже когда никто об этом не просит.

Но Херес не вернулся вообще. Ему надоело дожидаться, когда Дионисио убьют, и он, прихватив мешок с песо, направился в Антиохию, где открыл успешное дело по восстановлению утопших разбитых грузовиков. Он стал носить белые костюмы и «панаму» с голубой лентой, отчистил прокуренные зубы, отказался от марихуаны и перешел на гаванские сигары, отчего сделался еще нелепее, и женился на Консуэло, совсем молоденькой девушке в белом. Ее темные волосы и вишневые губки осчастливили Хереса, а в старости он написал мемуары о Дионисио Виво, которые, несмотря на неточности, довольно часто включаются в разные сборники. Он умер мудрым и уважаемым человеком. Дочери вышли замуж за богачей, сыновья окончили Гарвардскую школу бизнеса и приводили отца в пример: мол, честность и усердный труд всегда вознаграждаются. Они платили ежегодные взносы в Клуб сталелитейных промышленников и Консервативную партию и говорили, что род их ведет начало от испанских аристократов.

Увидев, что Хереса нет, Дионисио вернулся к себе. Из комнаты Хереса он уже видел, что сегодня за погода, но по привычке подошел и к своему окну. Внизу в окружении большой своры собак стоял человек с мешком через плечо; гость коротко махнул рукой.

Несколько озадаченный, поскольку прежде никогда этого человека не видел, Дионисио спустился по лестнице. Незнакомец выглядел пришельцем из лесной глухомани: сандалии из автомобильных покрышек, штаны, доходившие до середины икр, скроены из звериных шкур, и рубашка от частых стирок в речной воде совершенно вылиняла; в руке обвязанный проволокой древний испанский мушкет, на голове – соломенное сомбреро с обтрепанными полями, на запястье браслет из зубов каймана.

Выйдя из дома, Дионисио направился к гостю и протянул руку – пришлось задирать голову, чтобы заглянуть незнакомцу в лицо. Тот был невероятно высок, худощав и производил впечатление человека, способного сутками обходиться без сна и потом даже не вспомнить, что неплохо бы отдохнуть. Пожилой, если учесть его образ жизни, но в свои лет пятьдесят семь выглядел не старше тридцати, разве что седина с голубым отливом. Человек почтительно, однако без подобострастия пожал Дионисио руку. Тот ощутил в ладони покалывание, будто муравьи покусали.

– Дон Педро, – представился незнакомец. Дионисио удивился – он понятия не имел, что в Кочадебахо де лос Гатос Педро пользовался таким уважением, что все, не задумываясь, обращались к нему «дон». – Это мои собаки, – продолжил он. Потом как бы пояснил: – Я охотник. Вернее, был им прежде.

Дионисио взглянул на толкавшихся псин: шелудивые полукровки с умными глазками завиляли хвостами. Он потянулся приласкать собак, и те, надеясь на угощение, лизнули ему руку. Вдруг Дионисио выпрямился:

– Что-то с ними не так. Не пойму что.

Педро с гордостью улыбнулся:

– Они выведены от собаки Аурелио – вы с ним уже встречались. Они не лают. Никогда не брешут и не скулят, как другие псы. И потому, сеньор, лучше их для охоты нет; правда, мне сейчас редко приходится охотиться, больше для развлечения, чем для пропитания. Держу их, потому что человеку следует помнить, зачем он появился на свете.

Услышав имя Аурелио, Дионисио насторожился. Он вспомнил низенького пожилого индейца аймара с косичкой, что изъяснялся руническими загадками и дал повозиться со своими кошками.

– Аурелио? – переспросил он.

– Аурелио просил передать подарок, напомнить о трех опасностях и сказать, что вы скоро увидитесь. Он приносит извинения, дела не позволили ему прибыть лично. – Педро помолчал и прибавил: – Я все равно хотел прогуляться, потому и направился сюда.

– Прогулки бывают покороче, как правило, чем от Кочадебахо де лос Гатос до Ипасуэно, – заметил Дионисио. – Несколько дней, наверное, шли?

– Я умею ходить быстро и не уставать. Я был охотником. Я охотник.

– Что за три опасности? – спросил Дионисио. В тот раз он увлекся возней с ягуарами и плохо помнил, что говорил Аурелио.

Педро приложил три пальца к виску, собираясь с мыслями.

– Первая в том, что вы думаете, будто все вам известно, вторая – вы из-за этого ничего не поймете, и третья – смерть может появиться не там, где ее ждут.