—  Он даже под конец разрыдался, и мы плакали вместе с ним, — призналась О-Така. — Не сомневаюсь, у тебя были свои причины так поступить, но ведь не столь уж много прошло времени, как он уехал в Осаку... Но что слу­чилось — то случилось, и с этим уже ничего не поделаешь. Я, конечно, сочувствую тебе, как женщина, а вот муж был вне себя. Выслушав рассказ Сёкити, он запретил мне встре­чаться с тобой и сказал, чтобы ноги твоей не было в нашем доме. Ты уж пока потерпи, а там, может быть, сумеешь доказать мужу, что он не прав.

—  Теперь мне все ясно, — сухо сказала О-Сэн. — Но я хочу, чтобы вы знали: Сёкити ошибается. Котаро не мой ребенок. А сейчас, что бы я ни говорила, — все напрасно. Напротив, мои оправдания только заставят его еще больше сомневаться. Поэтому я решила ждать. Когда-нибудь он узнает, что его подозрения напрасны. Мне особенно боль­но, что даже вы и Томосукэ возненавидели меня, но я стерплю и это. Как говорится, наперекор судьбе не пойдешь. И все же я надеюсь: когда-нибудь и вы тоже...

Не в силах продолжать, О-Сэн горько зарыдала и, наскоро простившись, выбежала из дома. Теперь ей стало понятно, почему О-Така и Томосукэ отдалились от нее. А как повел себя Сёкити? Она не заслужила такого отноше­ния к себе. Она, женщина, не позволила себе искать сочув­ствия у других и мужественно, в одиночку переносила сва­лившееся на нее огромное горе. А он, Сёкити, стал жаловаться совершенно чужим для него людям, не раздумывая, проглотил клевету Гондзиро, сразу поверил в то, чего не было. Пусть он страдал и даже плакал, но зачем болтать на каждом шагу об их отношениях? Может, он не предполагал, что его жалобы приведут к разрыву между ней и супругами Томосукэ — единственной опорой О-Сэн в этой жизни? Пусть его недоверие порождено любовью, но неужели он не понимал, какими глазами на нее будут смотреть окружа­ющие после его утверждений о ее неверности? Неужели и этот поступок Сёкити был продиктован любовью к ней, к О-Сэн? Ей захотелось немедленно повидаться с Сёкити и бросить ему в лицо все, что она думает о его поступках. Не обращая внимания на плач Котаро, она, не помня себя, помчалась к Окавабате.

В конце года, впервые после наводнения, власти проводили перепись населения. На этот раз дом был официально записан на имя О-Сэн и Котаро. В стране по-прежнему царил застой, люди целыми семьями кончали жизнь самоубийством, участились грабежи. Кое-кто из знакомых О-Сэн, потеряв все, уезжал в деревню, многие, спасаясь от уплаты долгов, бросали дома и исчезали неведомо куда. Но столица есть столица, и в опустевших домах вскоре поселялись другие жильцы.

Верно говорят, что в бедности есть свои преимущества. Хотя Новый год уже был на носу, предновогодние хлопоты не заняли у О-Сэн много времени. Ей уже давно не отпус­кали товары в кредит, поэтому она сама замесила немного теста для моти[48] и скромно украсила вход ветками сосны и бамбука.

В новогоднюю ночь заявилась О-Мон. Она была одета совсем не по-праздничному — в старенькое, сильно поно­шенное кимоно. Грязные волосы свисали неопрятными космами, белила на лице кое-где стерлись, обнажив пятна серой, нездоровой кожи.

—  Проходила мимо — вот и решила поглядеть, что вы тут поделываете. Ну и холодина — позволь погреться.

—  Спасибо, что не забываешь. Угля не купила — приш­лось пригасить огонь, но печурка еще теплая.

—  А мальчик спит? Сколько ему теперь?

—  Скоро четыре.

О-Мон подошла к печурке и, грея руки, посмотрела на спящего Котаро. С тех пор как она видела его в последний раз, мальчик осунулся, под глазами появились синяки, кожа казалась сухой, а губы — белыми и безжизненными.

—  У меня есть готовое тесто — на одну большую лепешку хватит, — предложила О-Сэн.

—  Не надо, — чересчур громко возразила О-Мон и замахала руками. — Со вчерашнего дня, куда ни зайдешь, угощают моти. Я буквально объелась ими, так что, если имеешь в виду меня, не стоит беспокоиться.

—  Могу тебе только позавидовать, но я все же приго­товлю. — Ей сразу стало ясно, что О-Мон врет и у нее с утра не было маковой росинки во рту.

О-Сэн раскатала тесто на три маленькие лепешки, на­двинула на жаровню решетку, кинула на нее лепешки и в маленькое блюдечко налила соевого соуса. Когда лепешки подрумянились и в комнате запахло печеным тестом, О-Мон, жадно глотая слюну, поспешно заговорила, как в последнее время она стала много зарабатывать. Хотя везде дела идут неважно, в их заведении — странное дело! — прибавилось гостей, и, если так пойдет дальше, она вскоре накопит денег на маленький собственный дом. О-Мон бол­тала без умолку, словно ей казалось: если она остановится, то что-то безвозвратно упустит. А когда О-Сэн положила на небольшую тарелочку три лепешки, она буквально про­глотила их одну за другой, делая вид, будто увлечена разго­вором и не замечает, что съела не только свою лепешку, но и те, которые предназначались для О-Сэн и Котаро.

—  Подумай о себе, — убеждала она О-Сэн. — Ты инте­ресная женщина. Стоит ли гробить свою молодость на дурацкую надомную работу? Конечно, есть разные люди: одни, как ты, до самой смерти прозябают, зарабатывая себе на хлеб насущный. Другие проводят время в развлечениях, поступая так, как им заблагорассудится. Я не думаю, будто ты по собственной воле выбрала такой образ жизни. И я тебе советую: плюнь на все — начни жить весело, беззабот­но.

В ее словах О-Сэн ощутила какой-то надрыв и в то же время попытку оправдать собственное поведение. Потом О-Мон попросила ножницы, подстригла отросшие ногти, сказала, что опаздывает на церемонию изгнания злых духов, которая состоится в храме Сэнсодзи, и выскочила в холодную ночь, словно ее ветром сдуло.

—  Бедняжка О-Мон, — пробормотала О-Сэн, притушив огонь в печурке.

Еще тогда, случайно повстречавшись с О-Мон на улице, О-Сэн сразу же почувствовала к ней неприязнь, догадав­шись о роде ее занятий. Она уже была наслышана, чем стали зарабатывать на жизнь некоторые девушки и жен­щины из бедных семей после того пожара. На задворках Тэнно, в кварталах Сэнгэн и Тавара открылось несколько заведений, где они принимали мужчин. Публичные дома действовали под покровом добропорядочных вывесок кон­дитерских или цветочных магазинов. О-Сэн было противно даже слушать об этом, и, когда она узнала, что ее лучшая подруга О-Мон принадлежит к числу этих легкомысленных женщин, в ее душе проснулись гнев и неприязнь. Но нынешней ночью она поняла, что у О-Мон подчас не хватает денег на еду, что, опустившись до продажи своего тела, она ничего не получила взамен. Теперь О-Сэн с жалостью думала о ней, позабыв о собственных бедах и несчастьях.

—  Бедная, бедная О-Мон, — повторяла она.

В первый день нового года погода выдалась пасмурная. Поев дзони[49], О-Сэн вместе с Котаро посетила храм Убусунагами[50], а затем отправилась в храм Сэнсодзи поглядеть на церемонию изгнания злых духов. На обратном пути она нос к носу столкнулась с О-Такой. Они отошли в сторонку перекинуться парой слов. О-Сэн сказала, что ей очень хотелось нанести визит О-Таке, поздравить с Новым годом, но она не решилась по известной О-Таке причине. Они пожелали друг другу здоровья и благополучия в новом году. Прощаясь, О-Така, как бы между прочим, сказала, что Сёкити ново­годние праздники провел в семье Кадзихэя.

—  Близких родственников у него нет — вот он и напро­сился к Кадзихэю, — добавила она.

—  А он все время был в Эдо или уезжал куда-то? — дрогнувшим голосом спросила О-Сэн.

—  Разве я тебе не говорила? Кадзихэй пристроил его к хозяину плотницкой мастерской в квартале Абэкава. Он там работает и живет у него в доме.

—  А как зовут хозяина?

—  Не знаю, но отыскать его не составит труда — не так уж много плотницких мастерских в одном квартале. Если захочешь повидаться с Сёкити... — Не договорив, О-Така взглянула на небо и воскликнула: — Ой, кажется, снег соби­рается!