К  концу декабря были закрыты три раздаточных пункта, где погорельцы могли получить порцию каши. Остовы сгоревших домов постепенно разби­рались, и к февралю следующего года вдоль улиц на месте пепелищ уже стояли новые дома. Правда, на задворках еще оставалось множество наскоро сколоченных хижин, кото­рых и домами-то не назовешь. «Все равно сгорят при следу­ющем пожаре», — объясняли хозяева свое нежелание строить добротные жилища. И правда, они как в воду гляде­ли: многие из вновь отстроенных домов сгорели при после­дующих пожарах.

После того пожара облик города изменился до неузна­ваемости. На всем протяжении от Кавары до Окавабаты девять десятых домов были возведены заново. Соответ­ственно произошло и перераспределение участков земли по районам. Контору лесоторговца Кадзихэя теперь включили в квартал Иттёмэ, а дом Кандзю — в Хэйэмон. В значитель­ной степени переменился и состав населения. Крупные тор­говцы, которые в одну ночь потеряли все, переселились в деревню или в другие районы, а бедный люд, снимавший жилища в аренду, был вынужден навсегда покинуть обжи­тые места... Если бы этого не случилось и все оставалось по-прежнему, к О-Сэн значительно раньше вернулась бы память, и она смогла бы узнать родные края и близких ей людей. И тогда, наверное, ей удалось бы избежать многих бед и несчастий. А они не заставили себя ждать...

В феврале состояние О-Сэн значительно улучшилось. Она уже более осознанно ухаживала за ребенком, а кроме того, стала готовить пищу, стирать и заниматься другими домашними делами. Когда вечерами при свете фонаря она садилась за шитье или штопку, лицо ее прояснялось.

—  Да ты ведь настоящая красавица, — глядя на нее в такие минуты, всплескивала руками О-Цунэ. — Нынче вечером ты замечательно выглядишь. Слава богу, дело пошло на поправку. А ты сама разве этого не чувствуешь?

— Да, вроде бы голова стала ясной, и мне все кажется, будто еще немного — и все вспомню. Иногда перед глазами появляется лицо одного человека, но кто он? Пока не могу узнать.

—  А ты и не старайся, не насилуй себя — все придет в свое время.

— Скажите, вы что-нибудь слышали о Пионовом саде в Хондзё?

— Ты, должно быть, имеешь в виду сад в квартале Ёцумэ? Слышала, но бывать там не приходилось. А отчего ты меня спрашиваешь о нем?

—  Почему-то он не выходит у меня из головы, — про­шептала О-Сэн, задумчиво глядя вдаль. — С кем-то я соби­ралась туда пойти полюбоваться пионами... А может быть, ходила? В точности не помню. И еще вспоминаю грядки с чудесными хризантемами. Чувствую, с этими пионами и хризантемами связано что-то для меня важное... Кажется, вот-вот ухвачу, а оно ускользает...

— Потерпи, О-Сэн, подожди еще немного, — повторяла О-Цунэ. — А когда совсем выздоровеешь и вдруг окажется, что ты ни больше ни меньше как дочь Кибуна[42], не забывай пас, бедняков, а то ведь не захочешь с нами знаться...

В ту пору нужда все больше давала о себе знать. Правда, бакуфу запретило повышать цены на рис, и они оставались сносными, но неурожай в восточной части Японии, землетрясение и пожар вызвали значительную нехватку риса и других продовольственных товаров, а крупные торговцы, которых интересовала лишь собственная выгода, вос­пользовались этим и прибрали все к своим рукам, припрятав часть продовольствия в ожидании повышения цен. Это отразилось на жизни простого народа, оказавшегося на грани голодной смерти.

Надо сказать, что в годы Гэнроку появилось немало новоиспеченных богачей. Именно в ту пору получили известность нувориши вроде Кинокуния Бундзаэмона, полу­чившего кличку «кутила Кибун», и Нарая Модзаэмона. Они напропалую сорили деньгами в злачных местах Эдо. В то же время годы Гэнроку ознаменовались появлением выда­ющихся талантов в различных областях литературы и искусства: поэты Басе, Кикаку, Рансэцу; живописцы Цунэнобу из дома Кано, Моримаса Тансин, Томонобу; известные представители жанра укиёэ[43] — Китибэй Хисигава и Киёнобу Торими — и дзёрури[44] — Тосанодзё и Хандаю Эдо. В целом подобный расцвет искусств был порожден перехо­дом реальной экономической власти от дворянства к купе­честву. Причем обогащение последнего влекло за собой крайнее обнищание народных масс. Важно отметить, что бакуфу, не допуская роста цен, в то же время запретило повышать плату за работу поденщикам.

Рост цен был приостановлен, но торговцы стали припря­тывать товары, продавая их на черном рынке втридорога. Ремесленники же не имели иного выхода, как придержи­ваться рамок установленной поденной оплаты. Это привело к резкому и повсеместному снижению покупательной спо­собности, что ощутимее всего ударило по мелким торговым предприятиям и мануфактурам. В результате мелкие торговцы и ремесленники, в том числе даже плотники и штука­туры, у которых сразу после пожара заказов было предо­статочно, лишились возможности зарабатывать на жизнь — они закрывали свои лавчонки и мастерские, спасаясь от долгов, ударялись в бега, многие нищенствовали, а то и погибали от голода.

— Сегодня во дворе храма Сэнсодзи пять человек свали­лись от голода. Среди них — женщина с ребенком. Сама она умерла, а у мужа не было сил, чтобы дотянуться до ребенка, плакавшего у нее за спиной.

—  А вчера на набережной Оумая вытащили из воды мать и дочь. Они, должно быть, покончили жизнь само­убийством, и мать так крепко сжимала в объятиях девочку, что невозможно было оторвать их друг от друга.

—  И всегда больше всего достается бедному люду. Что же это творится на белом свете?

В ту пору что ни день возникали такие разговоры.

В марте кончились годы Гэнроку, наступили годы Хоэй[45]. Это произошло весной, а весна всегда вселяет новые надежды. На деле же эти надежды не оправдались, и жизнь простых людей не стала легче. Один за другим издавались правительственные указы о строжайшей экономии, запре­щавшие строить богатые особняки, делать дорогие подно­шения, устраивать в будние дни и по праздникам роскошные пиры, проводить лотереи, но это не помогало, и хозяйство страны все более приходило в упадок.

Тот год выдался необычным. Непривычно жаркие для весны дни сменились резким похолоданием. Пронизыва­ющий северный ветер поднимал на дорогах клубы пыли. Временами казалось, будто вновь наступила зима.

Однажды, когда О-Сэн прогуливалась перед домом с ребенком, мимо прошел мужчина в теплом кимоно на вате, державший руки за пазухой. Он бросил мимолетный взгляд на девушку и вдруг удивленно вскрикнул:

— О-Сэн!

Девушка недоверчиво поглядела на незнакомца.

— Ну конечно же, ты О-Сэн — я не ошибся. — Он подо­шел поближе. — Значит, тебе удалось спастись, а я-то был уверен, что ты погибла во время пожара. Я вернулся сюда еще в январе, но до сих пор никого из знакомых не встре­тил. Ты первая. Расскажи, как у вас дома? Дедушка здоров?

О-Сэн подхватила ребенка на руки и, с беспокойством глядя на мужчину, стала медленно отступать к двери.

— Что с тобой? Почему так странно на меня смотришь? Ведь это я, Гондзиро из конторы Ямадзаки! Не узнаешь, что ли? — Он вытащил руки из-за пазухи. — Ты должна меня помнить — я жил напротив вашего дома.

— Тетушка О-Цунэ, скорее идите сюда! — побледнев от испуга, закричала О-Сэн. — Скорее!

Она кричала так, будто молила о спасении. О-Цунэ, по-видимому, стирала. Даже не вытерев руки, она выскочила на улицу и встала впереди О-Сэн.

— Что случилось? — О-Цунэ строго поглядела на муж­чину. — Вы ее обидели?

—  Ничего подобного, — с усмешкой произнес мужчи­на. — Я проходил мимо, узнал эту девушку и только оклик­нул ее.

— Вы утверждаете, будто она вам знакома?

—   Ну конечно же! Мы были соседями в Сантёмэ. Теперь, правда, там все дома снесены. Она жила вместе с дедом-точильщиком, а я работал посыльным в конторе Ямадзаки. Меня зовут Гондзиро.